Наша ПРОЗА

[alexr-stein]

Эй!
Расскажи мне свои мысли и желания, когда лобзаешь свои чресла. Когда твои руки двигаются к бёдрам, заставляя разгораться внизу живота тёплому, коварному огню, который сжигает остатки сознания. Ты прогибаешься под нежным натиском и твои волшебные руки касаются горячего желания!
Ты закрываешь глаза, спина напригается и на животе выступают мышцы брюшного пресса, ты напригаешь ягодицы, твои пальчики щекочут анус, заставляя трепетать сердце. Но это пустяки. Когда ты берёшь Желание в руки, когдо оно прилегает к твоей ладони...

Дождь. Дак задыхался. Нет! В Это невозможно поверить! Но, словно неумолимое время нельзя отвратить, так он услышал шаги. Почему он не отстает?
Дождь набирал силу, волосы Дака растрепались и он плохо видел среди пелены и дождя. Но шаги!! Он побежал. Скорее, необходимо найти человека, желательно парня- главное спастись. Ну почему сейчас? Когда так хорошо и идеально!
Бежать! Его тяжёлые шаги эхом отбивали о стены домов тугую и глухую дробь. Но странник не отстает! Черт! Неужели ничего нельзя сделать? Он бежал. По дороге сшиб мусорный ящик, который оставил глубокий след на его руке, рукав плаща был порват. Дак обхватил раненую руку свободной ладонью. Скорее!

О! Как тяжело и гулко стучит седце, стараясь вырваться из оков нарастающего блаженства. Тело становится в лажным и прикосновение к желанию вызывает трепет. Эти нежные скользящие движения заставляют закрыть глаза и свободную руку опустить на промежность, гладить груди. Он облизывает пересохшие губы, проводит пальцами себе по губам....ах этом первобытный стон и разгарающийся исполинский протуберанец наслаждения в паху....

Дак обернулся и налетел на решётку. Она спружинила и он слетел в канаву для стока воды, грязная газета прилипла к его лицу. Шаги! Когда он пропустил знак? Что не так? Он вскочил на неуверенные ноги- рывок! Ах как высоко! Из-за угла показалась массивная тень. Дак закричал и подпрыгнув уцепился о краё сетки. Естрые металлические прутья впились в его кожу, капля алой крови шлёпнулась ему на лицо, но тут же была смыта натиском дождя. Падая через сетку, Дак порвал себе штаны и расцарапал ногу. Она начала неприятно ныть. Шаги. Дак побежал в переулок.

Он перевернулся на живот, и, словно кошка выгнувшись, стал на колени, широко расставив ноги. Его руки гладили желание, заставляя умирать мысли. Он слегка приседал, в такт движениям руки и глубокому дыханию.Его руксвободная рука скользила по ногам, массируя ягодицы, трогая анус, Охватывал ладонью шею. Он, чтобы продльть удовольствие, расслаблял и напряга попеременно таз. Ах эта усиливающаяся амплитуда движений...

Дак добежал до пожарной лестницы, подпрыгнул и ухватился за последний поручень. Но его рука соскользнула, оставив на ладони свезенную рану и остатки ржавчины. Шаги.
Его фигура выплыла из- за поворота в переулок. Да! Это он! Он не шел, плыл!! Дак знал, что путник и не может касаться земли... Он снова прыгнул, повис и подтянувшись ухватился обеими рукими за поручени. Струи дождя слепили. Путник приближался. Дак вскарабкался наверх. на каждом пролете пожарной лестницы дверь, ведущая в дом, была заколачена. Он бежал на верх. Боль пронзила его тело, Дак упал и схватился за щиколотку- он оступился. Теперь с травмированой ногой он двигался не так быстро. Дождь не переставал.

Но вот сладкая волна огня напрягает тело парня, он хватает себя за шею и резко нагнув корпус, и выгнув таз, направляет струи колдовского эликсира жизни себе в рот. Тяжелыми каплями его сперма летит в горло парню... Голову кружит и стучит в висках, тестисы приятно горят в сладкой неге.
Парень поворачивается на живот, и, потянувшись засыпает....

Дак толкает очередную дверь и со звуким битого стекла вваливается в каридор. Там пахнет отбросами и детской мочой. Дак подбежал к грязной двери и с одного удара вынес её с петель. На другом конце коридора величественно выплыл странник. Неужели не успел? Голый парень вскочил с кровати, но Дак его настиг, он схватил его за руку, когда тот пытался убежать в ванну. Шаги близко. Он швырнул парня в дальний угол и прыгнул следом. Парень упол и затих. Дак перевернул его, парень расквасил нос, но в целом был невредим. И в это время показался путник. Только сейчас Дак рассмотрел, что тот парит над полом- тогда откуда звук шагов?
Путник подныл рку. Но Дак уже впился в губы парня.

Дождь беспощадно барабанил по стеклу. Парень лежал без сознания голым на полу. Рядом у кровати, в маленькой грязной комнатке валялась выбитая дверь.

[alexr-stein]

Хватая воздух руками планирую на асфальт.
ОООООООООООООО!
Как больно. Сумка с покупками улетела в сторону. Я задыхаясь лежу на спине-я всё время падаю на спину, это мой рок и это добром когда-то не кончится. Кряхтя и просебя матерясь я начинаю собирать рассыпавшуюся мелочь в сумку. осматриваю себя: нет, ничего не порвал. Зато свёз руку.
Нежно шурша колёсами по гравию подъезжает автомобиль. И в опустившемся дверном стекле возникает расплывшееся в улубке лицо Макса.
-Подвезти?- Говорит он подмигивая.
Я давно знаю чем заканчиваются данные поезки. Но он умеет убедить и я, естественно подчиняясь ему залажу в автомобиль. Он трогает и включает музыку, которая мне не нравится. Я знаю, что делает это он специально. Я расслаблюсь и жду продолжения.
Мимо нас с криком промчалась скорая.

Он вывез меня за город. Оставил машину на пригорке, а сам потащил меня в просеку.
Я откупорил вина, не знаю- зачем я с ним пью, ведь вино производит на меня совершенно магический эффект. Я пьянею и наблюдаю, как он постепенно наглеет. он раздевается и тащит меня в реку, я ненавижу открытые водоёмы и никогда в них не купаюсь. Но васё же я позволил себе залезть в неё.
Он обрызгался и смеялся как маленький, хотя он был далеко не мальчик. Мы догоняли друг друга, когда он поймав меня, крепко прижал к себе. Его взгляд стал вдруг серьёзен, он приблизил своё лицо ко мне и и поцеловал. Вино кружило голову. Я почувствовал, как его чресла напряглись.

-На берегу.- Сказал я и он потащил меня сразу.
Я стал к нему спиной, и взяв полотенце, принялся вытираться. он подошел с зади и обхватил меня руками. Я повернулся, опустил руку ему на член, а другую положив на плечо. Мы стали целоваться. Я возбудился сразу, и опустившись на колени взял в рот его изнывающий от желания член. Он закрул глаза и подняв голову к небу стонал.
Затем, когда я понял, что он уже в моей власти, я повалил его на плед. Его член вздрагавал в так пульсацаии крови и силе желания. Я хорошенько вылизал его член и проглотил его. Макс всегда хвастался своим размером, но я доказал ему, и делал это доказательство каждый раз, когда он говорил, что его член невозможно проглотить.
Макс стонал и гладил мою голову, всякмй раз, когда терял над собой контроль, но я не выношу, когда касаются моиз волос и сбрасывал его руку. настало время оседлать его. Это самая неконтролируемая поза. Я люблю выпивать сперму, а сдесь можно потерять контроль. И я его всегда терял, точнее не я, а этот самодовольный сноб.

Он больно проник в меня. Но затем, он умел творить чудеса и всегда награждал меня этим, превращая мир вокруг в сплошную сказку из смеси удовольствия и безумного наслаждения. Я скакал на нём сверху, себя я уже не помнил....
Мы лежали на пледе. Он курил, я допил остатки вина. Так спокойно.
Он довёз меня до подъезда, когда наконец я зометил толпу и скорую. Мы попрощались, я вышел и отправился к толпе. Все кричали, я не мог ничего понять. Пробравшись сквозь толдпу, с нараставшим беспокойством я продвинулся в первый ряд. Санитары у же вывезли носилки с человеком, тело которого было закрыто полностью.
Сердце у меня заколотилось, когда вся в слезах и пеотекшей косметике появилась мать Сергея.

Она что-то лепетала, но когда увидела меня замерла, а затем, словно все сорвавшись стала кричать:
-Это ты!!!!!!!!!!! Ты виноват!Он из-за тебя это сделал!!
И Она бросилась на меня, но её удержали, при этом кто-то толкнул санитара и из под белой простыни, не подчиняясь законам мира медленно, словно пушинка, показалась рука Сергея. Да это он. я подарил ему эту цепочку на годовщину нашей связи, как раз в тот день, когда его мать застукала нас в дыше в опсолютно недвузначной позе.
Она кричала.
Вокруг шумели: такой молодой.....наложил на себя руки....наркоман наверное....

Я вздрогнул, словно очнувшись, когда мир рухнул.

[alexr-stein]

Понимаешь, когда смотришь просто в воду, возникает ощущение плавности и падения, а когда я смотрю в твою душу, то думаю о возвышении. Но почему?
Когда свет проникает в рану и начинает говорить с телом, я чувствую, как разрывает нервы и мысли, а тебя перестаю слушать. Я кричу и сентиментально убегаю, а возвращаюсь уже на другой день и в другом понимании. Однажды я задумался над нами и нашёл эту игру абсолютно бессмысленной. Во мне, как и в твоих желаниях, нет смысла. Это вопрос, или утверждение? Я так и не смог ответить на него до конца. Поскольку, когда ты просто растворился, то оставил записку, в которой сказал: "Прости".
Просто прости.
Я никогда не думал, что после того, как ты увидишь меня и я расскрою кто я ты останешься со мной и унесёшься в тот простор, который я называю жизнью. Но как эгоистичны мои мысли и как они травмировали тебя, что ты ушёл, даже не.....
Тогда, когда слышу плачь мне хочется думать о тебе, так, как я знаю, что ты большой ребёнок, который запутался в вехах моего эгоцентризма и наконец-то вырвался из этого ядовитого плена.
Ах! Сколько лжи было у нас, когда ты говорил, что любишь меня а на самом деле ты это же говорил другому, который был всего лишь мишенью для твоего вожделения. Одноразовой мишенью. Тогда почему ты задержался со мной так долго? Неужели ты мог поверить в непредсказуемость ситуации и уйти ничего не сказав.
А я на самом деле, когда прочёл твою записку, почувствовал комок в горле, да. Неужели я в тот миг мог не совладать с собой? Смешно мне от этих слов!! Почему даже сейчас, когда говорю это всё сам себе, не могу быть откровенным?
Неужели ложь могла разрушить нас и внести свою коррективу в наши отношения? Конечно!! Ложь, как и правда ломает всё на своём пути, особенно то, что я привык выдавать за видимость отношений! Сначала я думал увидеть тебя, бросить этот лист бумаги тебе и раскричаться, но этого не произошло.
Диктор по телевизору сказал: "...мы взрослые люди..." и я тупо уставился в экран, когда просто засовывал зиписку в ящик стола.
Прохладно сегодня...

[Анвар]

Николай жил в браке почти 10 лет. И все эти годы были для него безоблачными. Жена его обожала, сын – первоклассник – боготворил, друзья и родственники были без ума от него. Счастливая безмятежная жизнь семьянина. Но, ничто не вечно под луной.
Заболела теща. А это означало, что супруга – Марина – должна отправиться в другой город, пусть не далеко от Ташкента, но все же другой город. Сынишку она взяла с собой и, таким образом, Николай остался один на неделю.
Что делает холостяк, когда на него никто не смотрит? Самая дружная и крепкая семья требует разрядки. И наш Николай отправился на поиски приключений.
Учитывая, отсутствие фантазии у людей с традиционной ориентацией, его действия носили весьма предсказуемый характер, с некоторыми вероятностными вариациями. Он нашел на улице девушку очень легкого поведения, напился с ней, совершил с ней несколько действий сексуального характера, причем, не пользуясь контрацепцией, и отправился домой, считая миссию отрыва выполненной на все сто процентов. Святая простота…
Путешествие от проститутки домой Николай совершал в то время, когда даже доблестная милиция боится выходить, даже если это патруль. Был двенадцатый час ночи. Николай нетвердой походкой шел по улице имени Шолохова, в Хамзинском районе славного города Ташкента, чтобы через перекресток, что в народе прозвали «Крестик» (почему?), пройти на свой массив – массив 40 лет Победы. Светила полная луна, наверное, именно она явилась причиной событий, что я описываю, ведь издревле известны магические свойства полной луны.
Луна - единственный источник света окраинного ночного Ташкента, если не считать звезд и фар редких проезжающих машин – сказочно озарила местность. Дома уже не были простыми коробками советской архитектуры, вкупе с деревьями и кустами, под магией луны они превращались в интерьер сказочного пространства. И, как в любом сказочном мире, впрочем, как и в реальном, в нем были плохие парни.
Плохие парни в количестве четырех человек стояли на тротуаре и курили. Их оживленная беседа внезапно прервалась, когда они увидели праздношатающегося нетрезвого человека. Если среди них был религиозный человек, в чем я лично сильно сомневаюсь, то он, возможно, возблагодарил Господа за то, что тот отправил им такой подарок.
Я не буду описывать дальнейшую сцену – многие, так или иначе, были либо свидетелями, либо непосредственно участниками подобных сцен. Закончилось все тем, что Николая стали грубо и цинично избивать, с целью ограбления бесчувственного тела.
- Отстаньте от него! – Решительный, непререкаемый голос раздался в ночи. Все остановились и обернулись. Сжав кулаки и с гневом в глазах на подонков взирал сосед Николая – Тимур.
- А-а-а! – Радостно протянул один из грабителей, не выпуская из рук куртку Николая. – Тут еще один, кому некуда девать свои денежки! Ребята, разберитесь с ним!
Двое парней отцепились от Николая и стали медленно приближаться к Тимуру, гнусно ухмыляясь. Но Тимур, вероятно, не был любителем жесткого экстрима, поэтому сам приблизился на пару шагов и сходу нанес удар коленом одному из ребят в такое место, до которого обычно рекомендуется дотрагиваться нежно и с любовью.
Николай, увидев, что ему помогают, приободрился и, увидев свет надежды, начал месить своих обидчиков направо и налево. Общими усилиями Николай и Тимур уложили своих врагов отдыхать на тротуар и отправились домой.
***
Николай и Тимур шли домой. Они уже немного пришли в себя. Николай поблагодарил спасителя, и они уже хоть шапочно, но познакомились. Увидев, в каком помятом они оба состоянии, Николай предложил:
- Идем ко мне: приведем себя в порядок и вмажем немного, для тонуса. Ты сам, где живешь?
- Приехали! Мы же с тобой соседи! Я живу в доме напротив. Не видел что ли меня никогда?
- Стоп-стоп. В третьем подъезде?
- Да!
- А…
Вы видели когда-нибудь, как молния разверзает небеса? Вот, что-то в этом роде произошло сейчас в сознании Николая. Дело в том, что он теперь вспомнил, где видел Тимура: тот был его соседом. Причем, не просто соседом, а именно ТЕМ САМЫМ соседом, о котором шушукались все старушки, тихо прикалывались пацаны, и неодобрительно критиковали другие соседи. Все знали, что Тимур – гей. Точнее, взяли это откуда-то, и теперь это клеймо осталось на нем навсегда. Тимур жил один. Иногда к нему приходили друзья, иногда он сам исчезал где-то на недельку, но жил он спокойно и аккуратно. Возможно, поэтому дальше сплетен соседи не шли. Тимур никогда не давал повода для прямого осуждения. Но и дружить с ним по-соседски никто не собирался. Впрочем, ему это и не было особенно нужно.
Николай мгновенно вспомнил все, что рассказывала жена про Тимура, и теперь не знал, что ему делать. Он вдруг почувствовал, что из одной беды попал в другую, хотя эта другая беда не была четко выраженной. Да и беда ли это? В конце концов, не изнасилует же его этот парень! Не посмеет!
А вдруг посмеет?..
- Судя по твоему выражению лица, ты сейчас только вспомнил меня? – Едва заметная ирония проскользнула по лицу Тимура. Было видно, что он понял все сомнения Николая, а теперь внутри смеется над его недоверчивостью.
- Да. Вспомнил.
- Ясно. Надо полагать, приглашение отменяется?
«Какого черта! Он меня только что выручил! И выручил, как выручают друг друга мужики! Какое мне дело до того, с кем он спит! Он мне помог, и он мужик! И главное – я тоже мужик! Плевать на все!»
- С чего это? Пошли ко мне! Только по дороге, давай водки купим. Ты, вообще пьешь?
- Пью. Только под хорошую закуску.
- Закуски – завались! Айда!
***
Вторая бутылка водки подходила к концу. Соседи сидели в одних трусах, уже тепленькие и болтали обо всем, точнее, ни о чем. Обсуждая США, пришли к единому мнению, что Клинтон – мужик, а Буш-младший – дерьмо, про Россию сделали вывод, что при Ельцине воровали все, а теперь только Путин, ЕС стали хоронить, и решили, что после его окончательного развала, Латвия потребует компенсации за незаконное присоединение к Евросоюзу, вывода войск НАТО и немедленной депортации трех миллионов турок... В общем, было весело и непринужденно.
После очередной рюмки, Николай посмотрел на Тимура и спросил:
- Можно тебе задать вопрос?
Тимур кивнул.
- Это правда, что… - Николай замялся, и не знал, как закончить свой глупый, неуместный и все портящий вопрос.
- Правда. – Тимур спокойно продолжал закусывать, будто Николай спросил его о курсе доллара.
- Что, правда?
- То, о чем ты хотел меня спросить. Да, я – гей. Ты это хотел спросить?
- Ну, в общем, да. Ты не подумай, - стремительно начал оправдываться Николай, - мне это безразлично.
- Я и не подумал ничего.
- Просто… Просто…
- Просто все говорят об этом, да?
- Да.
- И, там, на дороге, ты не знал, что хуже быть избитым подонками, или быть изнасилованным мною. Ведь, правда?
Николай густо покраснел. Да. Правда. Какое малодушие. Как унизительно. Он кивнул, и повесил голову. Тимур решил снова его выручить:
- Ладно. Успокойся. Я не комплексую по поводу этого. Все в порядке.
Они снова выпили, и Николай внутри себя осознал, что, действительно, все в порядке.
- А тебя совсем на баб не тянет?
- Совсем.
- Почему?
- Почему тебя на мужиков не тянет?
- Ну… Мужики – это мужики…
- Я понял. В общем, именно поэтому меня и не тянет на баб.
- Но ты же нормальный мужик!
- А признак нормальности мужчины состоит только в том, что он трахает баб?
- Ну, нет…
- Значит, тот человек, который спит только с женщинами, он является мужчиной? А те, четверо, что избивали тебя, они нормальные мужчины? А те, что проезжали мимо мордобоя и не попытались помочь тебе, они тоже настоящие мужчины? Они же спят с женщинами!
- Не. Ну, это другое…
- Почему же? Я всегда считал, что признак мужественности заключается в поступках мужчины, а не в том, что он может оплодотворять женщину.
- Ну, не горячись. Я не об этом. Давай выпьем!
Снова чоканье, залп, закуска.
- А ты со всеми это…
- Что?
- Ну, трахаешься…
- Я вроде бы сказал, что я гей, а не шалава!
- Блин! Извини. Я не так выразился! У тебя есть сейчас парень?
- Сейчас нет. Мы недавно разошлись.
- Ну, да, ясно…
- Нет. Тебе не ясно. Ты сейчас думаешь, геи трахаются со всеми и всегда. Что понятия гей и чувства вещи не совместимые. Хочу тебя просветить, геи – тоже люди, у нас тоже есть чувства, мы тоже можем любить, мы можем быть хорошими. Просто представь себе, что я не инопланетянин, а такой же человек, как ты.
- Ок! Слушай. А как это быть геем?
- Так же, как и не быть им. Никакой разницы, поверь мне. Единственное это то, что надоедают уроды, которым я мешаю жить.
- Не, я не про это. Вот что ты чувствуешь, когда ты занимаешься этим с мужчиной.
- Удовольствие.
Николай явно был сбит с толку. Он не мог сформулировать свои мысли. Он терялся. Он не знал, как ему себя вести с Тимуром, и выпалил:
- Ты сосешь?
- Ха-ха-ха! – Тимур просто закатился от смеха.
- Что смешного?
- Ничего. Прости. Просто вопрос твой понравился. Понимаешь, когда два человека любят друг друга и занимаются сексом, то в понятие любовные ласки входит все, что может принести обоюдное удовольствие. Одним из элементов является так же и минет. Кроме всего прочего. Понимаешь?
- Понимаю.
Николай снова разлил водку, поднял свою рюмку, выпил, закусил и, уставившись на Тимура, предложил:
- Отсоси у меня!
Тимур медленно положил вилку на стол, пододвинулся к Николаю, положил одну руку на его колено, поднес губы к уху и шепнул Николаю:
- И не подумаю… А если ты снова скажешь мне что-либо подобное, то врежу так, что мало не покажется. Уяснил? – Сказав это, Тимур нежно укусил мочку уха Николая, и снова сел на свое место.
Николай сглотнул слюну, и тяжело выдохнул:
- Уяснил.
- Отлично. Ладно. Приятно было познакомиться. Я пошел.
- Куда?
- Представь себе: у меня есть своя квартира! Удачи и не гуляй больше по ночам.
- Пока…
***
Наверное, впервые в жизни Николай почувствовал себя дураком, причем, сам не мог понять почему. Он не спал всю ночь. Он ворочался в постели. Не выдержал, встал, выкурил всю пачку сигарет, выпил остатки водки, но не уснул. Он думал, он анализировал все, что произошло вчера. Точнее, последнюю часть.
«Вот тут. Вот тут я сидел и пил вместе с гомиком. Он выручил меня. Он пил со мной. Был пьян. Я, кретин, попросил его отсосать. Он отказался. Почему? Я урод? Нет. В чем дело? Он же гей. Он должен был хотеть это сделать. Я – кретин.»
На этой позитивной ноте, он все-таки уснул.
***
Скалистая местность. Николай висит над пропастью, цепляясь руками за выступ скалы. Он смотрит вниз и не видит дна. Над ним черное небо. По выступу спокойно проходит Тимур, равнодушно смотрит сверху вниз на висящего Николая и молча спускается вниз по какой-то невидимой лестнице. Николай оборачивается на него, но уже не видит. Над ним появляется Марина. Она плачет и причитает. Потом она кричит мужу, что спасет его и бьет по его пальцам острым ножом. Кровь заливает все вокруг. Николай падает вниз. В кармане звонит мобильный телефон…
***
Звонок мобильного разрывал не только тишину квартиры, но и мозги Николая. Впрочем, похмелье всегда было самым страшным испытанием для него и его организма.
Двухминутный разговор по телефону стоил Николаю всей его энергии, которой, впрочем, не хватало даже для элементарной жизнедеятельности. И надо же быть такими наглыми, чтобы интересоваться, помнить ли он, что без него стоит какая-то работа!
Вы пытались исполнять свои служебные обязанности, когда черепная коробка грозилась расколоться, мозги кипели, во рту был такой привкус, будто все кошки города сговорились и всю ночь туда гадили, когда руки дрожат, а организм категорически отказывается переваривать всю ту гадость, что вы впихиваете в него, в надежде, что станет легче? Ни кофе, ни минеральная вода, ни кефир, ни все прочее не помогают в таких ситуациях. Слабая надежда на благотворное влияние спиртного тоже рушится после двух кружек пива, или ста граммов водки. Не действует! И только две таблетки от головной боли превращают вас в нечто среднее между человеком и инфузорией. В таком состоянии вы не работник. В таком состоянии можно снимать фильм о живых мертвецах с того момента, когда они вылезают из своих могил и начинают расхаживать и пугать людей.
Нечто подобное ощущал и Николай, пока целый день тупо пытался понять, где и кем он работает. Но все на свете рано или поздно кончается, кончился и рабочий день. Николай побрел домой. По дороге он наткнулся на ларек, где автоматически отоварился – две бутылки водки, напиток, сосиски и буханка хлеба – стандартный набор женатого человека на воле.
Возле подъезда, какая-то неведомая сила, остановила его, повернула в направлении подъезда Тимура и через две минуты, Николай уже давил на пуговку дверного звонка.
Открыв дверь и увидев глупое, но приветливое выражение лица Николая, Тимур не выдержал и засмеялся, а потом пошире открыл дверь и посторонился, приглашая тем самым войти своего вечернего гостя.
Мужчины поздоровались и прошли на кухню. Николай разложил свой трофей на столе. Общаясь, будто они сто лет уже знают друг друга, и подобные визиты уже вошли в норму вещей, они дружно стали готовить ужин и накрывать на стол.
- Это дурная привычка опохмеляться водкой. – Тимур залпом опрокинул рюмку.
- А чем опохмеляться? Водой? – Рюмка Николая не заставила себя долго ждать.
- Так можно спиться.
- Нельзя: мы не алкоголики.
- Еще нет, но скоро будем.
- Не за чем было вчера напиваться. Я весь день ходил как зомби.
- Я вливал тебе водку насильно? Завтра ты опять будешь ходить как зомби!
- Почему?
- Потому что мы только что принесли еще две бутылки водки! А на улице пили пиво!
- Ты же сам захотел!
- Я?! Я захотел подышать свежим воздухом!
- Да?
- Да!
- Значит, я тебя не правильно понял. И прекрати пилить меня, ты мне не жена!
- И, слава Богу!
На последние слова Тимура Николай ответил как-то не адекватно: он обнял его одной рукой за шею, другой взял его за руку, потянул к себе, и впился жарким поцелуем в его губы.
Минута показалась обоим вечностью. Тимур не был деревянным, поэтому ответил на поцелуй. Сто тысяч райских птиц летали вокруг влюбленных людей и пели гимны их счастью. Эта ночь была самой яркой в жизни Николая. Не из-за выпитого, а из-за того, что он почувствовал и испытал нечто, о чем всегда, возможно, мечтал. Он мечтал о любви. О любви нежной и трепетной. Он мечтал о любви, которая ведет на смерть армии, о любви, которая заставляет покорять вершины гор и бездны морей, о любви, которая дается нам один раз в жизни. И что такого в том, что объект любви мужчина? Не это главное! Главное – любовь!
И Николай впервые в жизни осознал, что любит человека, который отвечает ему взаимностью. Они провели ночь в объятиях друг друга. Весь мир пропал, исчез, стерся, когда их любовные игры достигли своего апогея, когда они слились в едином оргазме, когда Боги позавидовали им…
***
Знаете, в чем прелесть любви? Любовь дает счастье лишь на миг. Остальная жизнь – это ад, это трудности, это испытания. Я сам не знаю, завидовать влюбленным или нет? Да, это радость, когда знаешь, что на другом конце города сейчас тоже не спит человек и думает о тебе. Это счастье, когда бросаешься к телефону, поднимаешь трубку, и слышишь любимое: «Алло!». Это счастье, когда твой друг обнимает тебя за шею, и прижимает твою голову к своей груди, и ты сам с радостью прижимаешься к нему, хочешь быть частью его, ощущаешь, как бьется его счастливое сердце, как сладкая теплота исходит от его самого прекрасного на свете свитера и обволакивает вас двоих.
Я знаю это. Но также я знаю, что завтра будут вещи, которые не покажутся счастливыми. Я знаю, что придет срок испытаний. Не завтра, так после завтра. Но настанет день, когда ради любви нужно будет пойти на жертву. Нужно будет решить, с чем ты пойдешь по жизни дальше: с любовью, или со спокойной жизнью, к которой ты привык. И любовь не была бы такой прекрасной, если бы не было бы трудностей. Любовь стала бы чем-то обычным, например, как утренний кофе: хочешь – пей, не хочешь – не пей.
Начали собираться тучи…
***
Жена Николая приехала вдруг. Она приехала без ребенка. Она приехала воинственная и злая. Даже Николай, сидя на работе, подпрыгнул, когда зазвонил телефон в кабинете, и трубка выдала слова:
- Здравствуй, дорогой. Я дома. Ты когда придешь?
Николай побледнел. Он знал, конечно, что жена рано или поздно приедет, что наступит час расплаты. Он даже один раз сказал об этом Тимуру, на что тот ответил, что не станет ни на что претендовать, и не устроит скандала, если Николай решит, что семья для него важней. Тогда Николай ничего не ответил, и не сказал, как он поступит. Тимур полагал, что их отношения будут, как и у остальных женатых геев – тайными. Но где-то внутри чувствовал, что Николай не из тех людей, которые будут жить с грузом на душе. Да и ему самому претили обман и фальшь. И тогда, какое-то наваждение легкой дымкой нашло на Тимура, и ужаснулся он чего-то, но чего, он не знал.
Предчувствия терзали обоих любовников, но они отгоняли их прочь и полностью отдались во власть любви и счастья. А теперь, Николай понял, что все закончилось. Какое-то неопределенное чувство пустоты возникло в нем.
До конца работы оставалось полтора часа. Он первым делом позвонил Тимуру и сообщил новость, которая удручила их обоих.
Гроза прогремела с порога, когда на приветливый поцелуй мужа, Марина ответила лишь холодным «Привет».
- А где Сашка? – Поинтересовался Николай о своем сыне.
- Я оставила его у мамы.
- Почему?
- Потому что не хотела травмировать ребенка.
- Ты о чем, Марина?
- Ты знаешь, о чем я! – Она впервые в жизни сорвалась на крик.
Николай потупил взор и снова стал похож на мальчишку, которого поймали на какой-то шалости, и сейчас его ожидает хорошая трепка.
- Стоило мне уехать к маме, как ты стал педиком?
- Не говори так!
- Ой! Извините, что обидела! Какой позор! Мне звонит соседка и сообщает, что мой муж каждый день ночует у этого голубого!
- Марина, я хотел тебе все рассказать. Это все не то, что ты думаешь…
- А что это? Будь это хоть баба, я не стала бы так волноваться. Я знала, как ты гулял с Ириной, и молчала, потому что понимала, что ты мужик и тебе нужно иногда ходить налево. И Ольгу я тебе простила. Но это уже слишком! Что будут говорить соседи? Как будет расти наш сын? Ты о нем подумал?!
- Марина, успокойся. Давай все обсудим.
- Нечего обсуждать! Я не хочу, чтобы мне говорили, что мой муж извращенец!
- Ты хочешь, чтобы я ушел?
- Еще чего?! Я хочу, чтобы ты забыл об этом извращенном педике!
- Не называй его так.
- Если человек педик, то я говорю, что он педик!
- Последний раз предупреждаю: не говори о нем так.
- А что будет? Ударишь? Пед… - звонкая пощечина не дала закончить Марине. Она как полоумная удивленно смотрела на своего мужа, так и не закрыв рот. Она никак не могла поверить, что ей только что отвесили пощечину. Она жила десять лет с ним душа в душу, и вот теперь он впервые ударил ее. И из-за чего? Точнее, из-за кого?
- Я тебе этого не прощу, - прошептала Марина и ушла в спальню.
Николай ночевал у себя дома, в постели с женой. Интима не было. Не осталось ничего того, что держало десять лет этих людей. Он не считал, что Тимур тому виной. Лишь непонимание жены, ее эгоистические чувства, ее презрение и ненависть заставили поднять руку на жену. Ему теперь было стыдно за свой поступок. Но он не знал, как повернуть время вспять. Рука его горела, будто не он ударил, а его. Все навалилось на него и все внезапно. Он не был готов ни к чему…
В соседнем доме не было огней. Все спали. Кроме одного жильца. Тимур не спал. Он стоял возле окна и смотрел в ночь. Он смотрел на дом, в котором живет тот человек, ради которого он готов выстрадать все, что угодно. Он ненавидел самого себя за то, что тогда смалодушничал и не оттолкнул Николая, а теперь они оба страдали. Не оба. Три человека теперь страдает. Он жалел Николая и Марину. Он простил бы своего любовника, если бы тот отвернулся от него и вернулся бы к жене. Только бы он был счастлив. Будет ли теперь счастье? Никто не знал… Никто не спал…
Тихий район. Тихий массив. Сколько страстей кипит в тебе? Сколько человеческих судеб ты увидел? Сколько еще предстоит увидеть? Сколько горя и слез было тут? Кто знает? Кто хочет это знать? Никто… Так уйдут в небытие все наши страхи и обиды, все радостные и плохие дни. Никто не вспомнит нас несчастных. И никого не вспомним мы…
***
Целый день Николай искал с работы по телефону Тимура. И целый день тот не появлялся. Дома телефон не отвечал, а на работе сказали, что с утра его не было. Тревожное чувство сжало сердце Николая. Он не мог сидеть на месте. То он метался, как тигр в клетке, то сидел, понурившись и уставившись ни во что. Часы словно остановились. Время, как вязкая масса вобрала в себя все и не выпускала из себя ничего. Николай был рад вырваться, но не мог. Сердце саднило. Чувство горя переполняло всего его. Он не находил себе места.
Обед! Он сорвался и побежал. Взял такси и через двадцать минут был у подъезда Тимура. Дверь никто не открывает. Звонок ревел тщетно. Николай стукнул по двери, и та поддалась и отворилась. Сердце сжалось еще сильнее.
В квартире все вещи были раскиданы, мебель перевернута, словно банда сумасшедших людей орудовала тут. Никого не было. Что тут произошло? Николай забегал в каждую комнату, и каждая мелочь кричала ему о несчастье постигшем его друга. Кровь! Тут было много крови. Его били! Его ограбили! Тогда где Тимур? Не украдут же грабители и хозяина дома. Что произошло? Ценные вещи Тимура, которые он показывал Николаю, исчезли. Черт с ними! Где Тимур?
Позади Николая скрипнула дверь. Он судорожно обернулся и уставился на старушку – соседку Тимура. Та горестно осмотрелась, прикусила кончик платка. Николай бросился к ней:
- Что произошло, баба-Надя?
- Ой, сынок! Забрали Тимура!
- Кто?
- Милиция забрала!
- За что?
- Не знаю, сынок. Но соседи говорят, что это твоя жена с утра пошла к участковому, а тот с дружками и забрал Тимура твоего…
Мир оборвался, раскололся на миллиарды частиц. Все заволокло туманом. Какофония заполнила голову. Острая боль пробила сердце. Темнота. Сладостная, долгожданная темнота забрала Николая.
Где-то вдали, очень далеко, кто-то включил радио. Еле слышно доносились звуки Гимна Республики Узбекистан…
***
В Хамзинском РУВД города Ташкента сегодня веселый день: участковый милиционер привез гомика. Ленивый только не издевался над ним. Каждый придумывал что-то новое, какой-то новый изощренный метод издевательства. Разве ж педик человек? Нет! Это нонсенс! Они знали, что никто на них не пожалуется, а они сами не могли посадить задержанного по 120 статье (мужеложство) так как сам факт требовал доказательств, но поиздеваться они могли. Тем более, есть вероятность, что устав от побоев, задержанный предложит выкуп за себя. Хотя в квартире его они и не оставили ничего ценного, но ведь была сама квартира…
***
В камере предварительного заключения, на полу в луже мочи и крови лежал Тимур. Он еле дышал. Он смотрел на потолок. Ему показалось, что над ним парит образ Николая.
- Я уже иду к тебе… - прошептал Тимур.
- Я жду тебя… - ответил Николай.
***
Слабые звуки Гимна нарастали, они заполнили все пространство. Ничего не было слышно, кроме него.

[Mali]

Я осуществил желание глубоко вздохнуть. Это была любовь. Я разорвал себе грудь и всей пятерней проник под ребра. Сжал в кулаке пульсирующее чувство, и вырвал его наружу. Оно исте-кало кровью и горем. Я швырнул его прямо на белый лист, и оно жалобно шлепнулось о шероховатую поверхность бумаги. И где я подхватил этот вирус? Постепенно горячая слизь впиталась в волокна листа и мрачной кантатой знаков выступил черный текст. Очередной текст.
Мысленно я разгадывал тест о себе. В моей голове много та-ких тестов – они отдают фрейдизмом и загаженными ползунка-ми комплексов. «Гниль! Это все гниль!», орал седой Мишка на уг-лу между банком и мемориалом. В рваную ушанку сыпались испуганные монетки, а слова-пугала скакали из мишкиного рта… Черный текст мысленного теста подгорелые тосты идей истома сознания мои ягодицы ласково давят сидение общест-венного транспорта и я с мукой всматриваюсь в маленькие тем-ные завитушки волос на смуглой шее, анатомирую взглядом вскрываю чувством страсть могучим пузырем разрывает череп излучается через кончики пальцев выходит сквозь все устьица кожи переполняет поры и полости… Хочется распахнуть рот и вобрать в себя свежесть этой шеи, этого молодого, свежего мяса, рвать, мять, комкать, кусать и грызть. Но благоразумие желез-ным саркофагом сковывает желание, и пузырь затвердевает, сливается с костями моего тела. Наступает спад.
В комнате, окнами выходящей на синюю гладь реки, меня ждет другой. Комната большая, просторная, она полна ковров и мягкой мебели. Полна любви. Он полулежит на круглом диване и листает альбом с моими фотографиями. Одна его нога, обутая в блестящий кед, свесилась с дивана и погрузилась в нежный ворс ковра. Он только что пришел с работы и голоден – кормить его должен я. Пищей и собою. Заговорщически шелестят занавески. На них изображены гейши в розовых кимоно и с алыми зонти-ками. Он давно уже критикует мои вкусы называет Лотреком и уговаривает повесить целую систему шикарных гардин с обор-ками бантами и кистями не знаю мне дороже мои гейши стены я бы хотел обить гетерами а в рамы вставить куртизанок. Его взгляд скользит поверх альбома и останавливается на бюсте Гитлера, что украшает камин. Мои гости всегда недоумевают по поводу этой детали. Он вновь принимается изучать мои снимки. Вот я в кожаном шлеме возле сигароподобного болида сливового цвета – на огромном «Харлее» с блондинкой в леопардовой шубе – посреди аэродрома в обрамлении неистово-белых облаков – в баре, затянутый в кожу и с саксофоном на перевязи через пле-чо. Вот мы в салоне «Боинга», рядом скалится скуластая стюар-десса – перед Эйфелевой башней – в облупленной аудитории вместе с сокурсниками – в поместье Круассе, что в Нормандии (сквозь большое окно из кабинета видна река и проходящая по ней баржа). Он смеется.
Мое благоразумие оказывается лишь иллюзией. Мы выходим вместе. Это отель. Он построен в стиле «жующих буржуа», укра-шен цветными изразцами и миртовыми деревьями в кадках. Внутри – теплый колорит обволакивает глазные яблоки, прино-сит телу облегчение комфортом. Ко мне подскакивает девушка, будто составленная из крепко пригнанных друг к другу шаров плоти. В кресле у окна замечаю моего друга Рухмана, но он не видит меня, и я решаю не докучать ему своим присутствием. Девушка о чем-то чирикает мне в ухо, о каких-то услугах и ус-ловиях. Отмахиваюсь от нее.
Он проходит в казино я иду за ним сейчас в зале почти пус-то крупье прикорнул на диванчике в стиле ампир шишечки сто-ек дивана тускло посверкивают агонией заходящего солнца.
Он идет к бару. Там заказывает пиво он не оригинален по крайней мере не набившее оскому шампанское, я нутром чую что он меня заметил что знает я за ним следую иду ну и пусть так даже лучше. Страсть толстым сомом, шевеля усами, подни-мается из глубинного ила души. Седые джентльмены с портре-тов будто бы викторианской эпохи превращаются в цветные пятна зернистой фактуры они амебами выплывают из золоче-ных рам и акробатами-чертями садятся мне на уши шепчут на-шептывают а он оборачивается и…
В комнате, окнами выходящей на синюю гладь реки, меня ждет другой. Он уже нервничает. Я уже давно должен был быть дома, рядом с ним, держать в руках его шею и гладить волосы. Впиваться зубами в холку. Солнце неумолимо жжет его кожу. Оно умирает сегодня, и он с удовольствием созерцает эту аго-нию. Мы познакомились на Вандомской площади я попрощался с Морисом и рассматривал колонну - небо было кричаще голу-бым сверху сыпались белые хлопья голубей и ко мне подошел он – он искал что же он искал Сент-Шапель а это вообще на острове и я начал объяснять ему, тогда-то и выяснилось что мы соотече-ственники он делал здесь репортаж о неонацистах а я совершал визиты к известным издателям Грассе и Фламмариону мы выпи-ли в «Трех голубях» и решили развлечься, просто чтобы убить время я и не знал что время так живуче извивается как змея под сапогом. Альбом давно отложен, солнце почти зашло – вид-неется лишь его золотистая макушка, но и она неумолимо опус-кается в пучину горизонта. Он знает, что где-то, на другом кон-це Города – я, и он думает обо мне. Снимает кеды и поло растя-гивается на ковре посреди комнаты устремив глаза в лепной потолок почему у нас только одна комната (не считая кухни) ведь можно было купить большую квартиру целый лабиринт комнат и подсобок…
… Он оборачивается, и я вижу, как улыбка вспыхивает спе-лой розой на его бледных губах. Что это? Контакт? Я колеблюсь жизнь вдруг останавливается. Бармен-девица в желтом фартуке проваливается в Гадес из которого вырываются огненные языки горящих драконов преисподней они шершаво слизывают мое сознание и я уже не знаю куда плывет Одиссей моего «я». Он де-лает инвитативный жест, и я вегетативно пристаю к табурету задней частью тела, а нёбо дегустативно омывается виски – я не пью пива.
Мы мило болтаем?
Наши сосуды соприкасаются?
Раздается звон?
Сближаются наши руки?
Я чувствую его кожу?
Я чувствую эту кожу… Меня молнией пронзает священный трепет. Да, любовь – это Бог. Могущественный Бог, титаниче-ский скорпион, что сам себя жалит. Я – жало, я – яд, я ничто-жен.
Мой стакан падает и разбивается. Виски обеззараживает янтарными брызгами сталь табурета. Мы поднимаемся. Я рас-плачиваюсь. Хруст банкнот в руке подобен грому в горах. Мы идем. Куда? Зачем? Может, он и знает. Но – не я. От напряже-ния волосы прилипают к голове, рубашка – к спине, кеды – к ступням. Ноет натоптыш на правой пятке.
Мы некоторое время… нет, он некоторое время договарива-ется с таксистом, а я стою под коричневым тентом у входа в ка-зино. Дверца, щелкая, открывается.
В комнатеокнамивыходящейна синююгладьреки пусто. Он мчится отчаянно-растерянно по темнеющим бульварам мимо клубов и кафе, он привлекает других своей красотой и молодо-стью, он глотает холодную пыль и морщится от ледяного подра-гивания созвездий. Улицы полупусты полузаполнены автомоби-ли одинокими плоскими жуками сверкая глазеют и ползут вдоль бордюра фонари железными ландышами клонят к ним свои жаждущие лампы. Он одет пестро, не по моде, а так, как вос-принимает эстетический вопль мира его душа. Удар покорежил Форт-Нокс его тайн. Он останавливается возле открытого кафе – красные столики, желтые стулья, полосатый тент, пальма в кад-ке, мяукает «Сплин». Он ненавидит «Сплин»! Но садится заказы-вает кофе и круассаны смотрит в никуда никуда больно колет глаза и дергает за ресницы, тонкая оранжевая шерсть прохла-дой гладит шелковистые ноги ноги красиво переплетаются с ножками стула рубашка яркой клумбой ниспадает на стол, он задерживает чашечку с кофе у губ вдыхает аромат он не верит в неудачу в разрыв, волосы крыласто порхают под дыханием хо-лодеющего ветра с соседнего столика его пристально изучают глаза. Девушка-официант приносит горячие круассаны и сто грамм коньяка. Ей нравится это пестрое чудо. Она будто слу-чайно задевает покатым бедром его плечо. В глазах с соседнего столика взрывается ярость. Глаза приближаются. Где-то рядом с ревом пролетает байк с коляской. Он уже за столиком не один. Девица недоуменно фыркает и ворочает бедрами к стойке.
Он художник. Мой новый друг – художник. Он пишет лю-бовь. Рисует на мне. Получается причудливый узор – сплетение стонов и восклицаний, междометий и запятых…
У него огромная, двухэтажная квартира. Когда мы, отдыхая, полулежа, попиваем чай с шербетом, является домработница. Это полная, словно пластиковая женщина с раскосыми, как два кинжала, глазами. Я ей явно не нравлюсь. Ей вообще видимо антипатично все, что связано с моим новым другом. Но он хо-рошо платит.
На нас минимум одежды когда я ухожу с удивлением рас-сматриваю свои брюки рубашку и жилет как чужие незнакомые мне вещи я не знаю что с ними делать он смеясь предлагает мне остаться. И я остаюсь. Звоню на работу и сказываюсь больным. Марья Петровна Шварцберг, у нее своя клиника – моя соседка и сварганит мне любую справку. Просто побеседую с ней – о вы-соком.
Он ставит диск Дебюсси и волны торжественных аккордов несут нас к новым вершинам мы сбрасываем усталость измож-денность как змеи старую кожу сияем друг другу чистыми лам-падами тел я уже не думаю о прошлом а ведь оно все еще в на-стоящем.
Женщина-янычар заканчивает уборку, и пылесос обиженно замолкает, конфузясь и пряча хвост в подсобку под лестницей. Мы не видим, как она уходит. Слышим – громкое возмущение дверного стука. Моя рука… наши руки вздрагивают, и он натя-гивает на нас теплый плед. Дебюсси крылатой касаткой завис у потолка, он отверзает немую пасть и издает томные звуки, а би-рюзовые бабочки вокруг звенят стеклянными прожилками…
Индиго и охра, апельсин и миндаль. Окна не выходят на си-нюю гладь реки – они едва вмещают танцующие образы лохма-тых деревьев. О стекло последним фатумом бьется умирающий мотылек. Больничная палата. Нет, они не больны. Просто отде-ление пустует. Корпус предназначен на снос. Из глубокой рыжей щели над койками глупо пялятся тараканы. Ему кажется, что их усы роскошной нивой отражаются в белке его глаза. Он открыл только один глаз. Мир будто потерял одно измерение и это тело – рядом он встает он счастлив счастье всегда было для него экс-тримом, вот и теперь он чувствует себя беспечным экстремалом на парапете моста внизу бушует горный поток в который он сейчас решительно шагнет прошлое держит веревкой за ноги но оно не помешает ему прикоснуться к потоку хлебнуть этой горь-кой ледяной воды всмотреться в манящие тени на дне. Да, про-шлое останется вместе с ним, но и будущее, новое будущее – тут, рядом. Он кладет руку на тонкую талию, проводит пальцем по твердому позвоночнику. Идеальное тело, идеальная фантазия. Чу! он просыпается. Его Бельведер. Его Сальватор Роза. И много других прекрасных названий, что неосознанно стремятся в ре-альный мир номинаций. Он уже сидит, и открыты оба глаза. Двери в палату нет, и коридор еще хранит тепло несуществую-щих шагов. Он уже не думает о прошлом. Индиго и охра – две кучи одежды переплелись безбрежно на соседней влажной от плесени койке. Он нашел то, что искал, и вряд ли откажется, вернется к старому. Мотылек теряет жизнь и осыпает чешуйки на пыль подоконника, к их ногам…
Он художник. Мы в течение часа рисуем друг на друга шаржи. В бездонности его зеленых глаз я вижу лес затаившихся в оскале трав. И мое отражение – небритый идол, возмужавший Лель. Мне кажется, он устал. Ему не хочется общаться – лишь легкие ласки, поглаживающие касания, глухие слова, тяжесть ресниц. Мы в кафе. За соседним столиком двое – она, длинная блондинка в темно-зеленом платье и с гирями золота на теле; он, бритоголовый вепрь асфальтовых прерий, с пухлой мобилой и тугими ляжками; флегматичный бассет, уткнувший грусть мор-ды в тарелку с бужениной. Мужик с откровенным интересом разглядывает нас.
Его шарж лучше. Я вынужден с этим согласиться. Мало кому дано признать очевидное. За окном – серое однообразие цен-тральной авеню. Наше пространство будто накренено во время шторма. Мужик за соседним столиком хлопает пса по уху, когда тот тянется к его бокалу с коньяком. Я рассматриваю шарж. Чу-до! Я влюблен. По крайней мере, так мне кажется. Бассет спры-гивает на пол и делает лужу. Мне становится противно в этом кафе, и мы поднимаемся.
Мужик за соседним столиком дергается блондинка меняет положение ног бокалы съезжаются и издают упрямый звон апа-тия мы выходим садимся в такси и едем в кино, на экране по-жилая дама кокетливо демонстрирует целлюлит молодой горя-чий массажист избавляет ее от уродства но слишком много требует взамен – муж в конце концов имеет лицензию на жену и больше прав чем Спаситель он убивает обоих. Хороший фильм у женщины что рядом жует чипсы каменное выражение лица ей непонятны сюжет и мотивы прожевав она вселенски зевает сти-хает жужжание мухи.
Индиго и охра, апельсин и миндаль. Облачность неба убила тени. Пыль мертвой коркой облепила природу. Чайки. Чахлые чайки. Они с трудом поднимают крылья, вздымая ураганы во-дяных брызг. Кое-где с набережной склонились рыбаки. Их лица сводятся, как уравнения, к носам, а носы – к удочкам, которые в свою очередь тонут в тяжелой и вязкой на вид воде. Мы гуля-ем. Возле армянского кафе стоит наш лимузин, а где-то вдали, возле грандиозной пирамиды банка, хлопает белым тентом на ветру французский ресторан. Мы держимся за руки. Молодень-кая круглолицая армянка завистливо смотрит вслед. Сверху каркает седая ворона. Она полощет перышки влажным речным ветерком. Мы уезжаем. Мы покидаем эту страну. Прошел уже месяц со дня нашей встречи, и с тех пор мы не расстаемся. Я сопровождал его в Столицу – на получение престижной премии он посещал все мои богемные вечеринки хотя и терпеть не мо-жет снобистские тусовки мы неразлучны и уезжаем – вместе, уже месяц я не был в квартире окнами выходящей на синюю гладь реки сегодня пойду и потому мы здесь мы пойдем вместе, но вот и французский ресторан. Нас ждет сытный буйабес и ро-зе. Помещение оформлено в пастельных тонах и украшено ог-ромными букетами гиацинтов. Извращенный аромат цветов и кухни буквально выворачивает ноздри. Он ослепительно красив в горчичной сорочке и темно-зеленых джинсах из денима – со-четание дендизма с милитари. Он не говорит по-французски, и общаться с официанткой приходится мне. Она чем-то напоми-нает классическую Красную Шапочку – почти детское платьице с оборочками и рюшами, забавный передник, розовый чепчик, румяная мордашка. Сейчас нам принесут наш буйабес.
Они лежат в обнимку на моем круглом диване. Картинка, достойная какого-нибудь мангака: искусственность, органично переплетенная с естественностью. Манга дополняется некото-рыми сюрреалистическими деталями – в мое время этих вещей здесь не было. В углу появился скелет, который, видимо, служит им вешалкой; на стеклянном столике полно разных бутылочек, баночек, есть даже какой-то странный аппарат, сплошь состоя-щий из трубок и колб – а ведь раньше тут стояла африканская статуэтка.
Они спят. Я не хочу нарушать их сон. Начинаю собирать лишь самое необходимое. Опускаю столешницу секретера и дос-таю рукописи – несколько запечатанных пачек может они и не горят но руки оттягивают почище гирь из тайника за ковром выуживаю шкатулку с драгоценностями она нетронута мне ста-новится стыдно как я мог подумать такую гадость о нем кидаю на него нежный взгляд, все-таки это была любовь безумная страсть кипение гормонов и что там еще пишут об этом Даниэла Стил и Джудит Гулд. Вздыхаю. Вздыхаю…
Продолжаю сборы. В необъятную растаманскую сумочку кидаю кое-что из тряпок. Вот эту безрукавку подарил мне он. На ней Фреди Меркюри в одеянии сексапильной горничной – кадр из известного клипа. Она переливается в моих руках. Я смотрю на них они обнажены медвежья шкура не в силах скрыть красоту их тел а кто его друг раньше я его не видел… наверное химик-любитель судя по атрибутам некогда моей ком-наты, перебираю вещи. Да какая разница, кто он! Вот перла-мутровый галстук. Мы вместе выбирали его в бутике Лорена – я шел на прием к одному известному режиссеру-натуралу. Не вы-держиваю, прикасаюсь к коже, доверчиво розовеющей из-под мохнатой шкуры.
Индиго и охра, апельсин и миндаль. В комнате, окнами вы-ходящей на бушующую реку, меня окликает мой нынешний друг. Мой бывший друг просыпается, и по его глазам я вижу, что отношения между нами не закончены. Он, он, и он. Трое. Третий еще погружен в сон. Мой бывший друг встает они смот-рят друг на друга нагой бог и смелый художник он обнимает ме-ня за шею и прижимается щекою к щеке мягкая щетина чуть колется он шепчет о том что скучал и устал что хочет вернуть меня и нас хочет опять что-то значить для меня. Мне горько. И сладко. Эти стыдные строки – разве их можно писать?! Я вос-клицаю. Я – восклицательный знак. Сердце рвется наружу. Я целую его в лицо и хочу уйти мы все чего-то хотим в дверь зво-нят это мой друг Рухман я хватаю сумку и выбегаю за дверь сле-зы струятся ручьями по горным впадинам лица. Мокрые глаза. Удивление Рухмана. За окном больничная, чахоточная весна. Я опускаюсь на ступеньки. Серые тени толпятся в углах. Это предки. Мои и Рухмана. Я слышу стихи, его стихи. Затем на ле-стничную площадку выходит мой новый БФ, и мы вместе спус-каемся вниз. Во мне что-то оборвалось и висит зловещей верев-кой с петлей. В лимузине меня пытаются успокоить – уговари-вают, поют шампанским, целуют и гладят. Спокойно – внушаю я себе. Любовь невозможна без потерь. Любовь вообще невоз-можна. Именно поэтому она – любовь. Или он. Мы едем в аэро-порт – заказать билеты. Меня помещают в VIP-зале, а БФ с Рух-маном куда-то уходят. Нет, Рухман не летит с нами. Он натурал, но любит меня – как сына. Потому и помогает, посильно. Де-вушка-длинные-ноги подсаживается и начинает о чем-то бол-тать. Очень мило. Не хочется ее посылать.
Шахматная доска. Черные дыры и чашки с молоком. Распа-хивают зев стеклянные ворота, и в футуризм здания входит он. Почему я чувствую его? Там, внизу, припаркован его «Ланос». Он бежит зигзагами по уровням, слетает черной птицей по эскала-тору, толкает, кусает, кричит. БФ и Рухман не в силах услышать его. Слышу только я он полуодет и плащ хищным крылом парит в чистом кондиционированном воздухе я опрокидываю девуш-ку-длинные-ноги и диван я расплескиваю кофе выплескиваю кофе на тибетский ковер я несусь стрелой Аллаха по коридору арки которого растворяются за моей спиной. Его лицо заполняет собой пространство. Я убиваю мечту я просто хочу – любить мы – каждый из нас должен выбрать предмет любви я пролистываю месяц назад и попадаю в исходный момент. О, какая нежная и прекрасная шея! И тут же вспоминаю о нем – я не имею права предать любовь. Закрыв глаза сцепив зубы вонзив в ладони ног-ти лечу домой в комнату окнами выходящую на синюю как сапфир гладь реки. За бортом – весь мир. Весь мир – за стеной. Гитлер-негр глазами мраморной головы фасеточно рассматрива-ет нас. Я держу в объятиях его. Открываю глаза. Большое табло над нашими головами анонсирует рейс на Амстердам. Черепицы и тюльпаны. БФ и Рухман. Их округлившиеся от ужаса глаза. Рву паутину. Мои тексты – паутина. Бежим!
Кусаю за холку, волосы приятно щекочут нёбо, впиваюсь зу-бами в макушку, глажу сильные широкие плечи, лентой Мёбиуса охватываю автомобиль. Мы мчимся к зареву горящей любви. Мы думаем только о любви.
_________________
Si l'on se cache, celà ne veut-t-il pas dire que l'on a honte? (Maud Tabachnik)

[Mali]

РОЖДЕНИЕ НОВОЙ ЗВЕЗДЫ

Монах Симеон, в миру Георгий Сергеевич Вощев, каждый день ходил в соседний с монастырем поселок – станцию Степанчиково – чтобы испол-нить свои монашеские функции (умер кто или родился, беда какая в доме приключилась иль просто хандра хозяев замучила) либо покалякать с обыва-телями на богоугодные темы, поучая их в слове Божьем и направляя на пра-вильную стезю.
Возвращаясь, Симеон каждый раз присаживался передохнуть на Лысом холмище – высокой остроконечной казацкой могиле, устремленной ввысь посреди голой степи. По преданию, насыпали могилу шальные запорожцы над телом атамана своего Борака, сорвиголовы и характерника; курган, каза-лось, излучал энергию погребенного колдуна, и монах Симеон вбирал эту энергию своей задней частью – ибо именно с этой стороны могло входить в святого человека все темное, не-божье.
В чистой, ухоженной келье Симеона ждала Библия – не обычное мис-сионерское издание на дешевой папиросной бумаге и в нехитром переплете, а старинный, сработанный с мрачной роскошью фолиант. Старик-букинист, продавший книгу, рассказал, что прежний владелец почему-то поменял пере-плет, а в остальном книга осталась такой же, как и двести лет назад. На тон-кой выделки коже значилось: Книга Бафомета, а на эрзаце, расписанном зо-лотыми пути, кровавыми буквами зияло название: Библия. Монах Симеон любил перелистывать Библию утром и вечером, когда вставало розовое, при-пудренное ватой облаков солнце, и когда оно умирало, цепляясь из послед-них сил лучами за края постаревших, крошащихся туч.
Уже ввиду монастыря Симеон часто встречал Петюню – сироту, бес-толково обитавшего в окрестностях. Петюня был чистый, шаловливый маль-чик – и это бесило Симеона, человека строгого и высокоморального. Ему ка-залось кощунственным подобное беспечное веселье среди бесконечной задумчивости степи; сироту он считал существом бессмысленным и в выс-шей степени бесполезным, хотя Петюня и помогал в монастыре по хозяйству, да и в поселке иногда выполнял кое-какую мелкую подсобную работенку.
Однажды Симеон как обычно возвращался из поселка. Денек выдался не ахти какой: пришлось причастить старика-библиотекаря, того самого, что когда-то продал ему Книгу, да выпить чайку у председательши Марины – всех делов-то. Симеон шел. Совсем не устав, и, как всегда, сел на Лысое холмище – прямо на желтеющую, осеннюю травку. На небе сверкал необык-новенной синевы глаз; будто кто мешал густую, вязкую массу облаков, а они закручивались спиралью, лишь в центре приоткрывая голубеющую тайну не-бес. Солнце сияло сбоку, отстраненно, словно чужое.
Вздохнув, отец Симеон поднялся и потопал домой. В свою чистенькую келью. По дороге он встречал других монахов, низко им кланялся, положив руку на грудь; красивые длинные пальцы его великолепно смотрелись на глубоко-черной сарже рясы. Монастырь медленно выползал, размеренно пе-ребирая мохнатыми лапками лесняка, словно огромный жук. Вот и кирпич-ный забор, а за ним – многочисленные строения, частью еще возводящиеся, а надо всем этим сияют купола церкви Воздвижения Господнего. Симеон склонился почти до земли, осенив себя крестным знамением. Хорошо-то как! – подумалось ему.
Сначала он вошел в трапезную. Однако чаек у председательши Мари-ны перебил ему аппетит, так что Симеон, недовольно потрясся бородой и по-приветствовав ужинавших иноков, направился к себе. Близился час смерти солнца, и он стремился почитать Книгу, взять ее в руки, почувствовать тепло ее переплета. Он закрыл глаза и представил, как нежно поглаживает темно-коричневую, чуть пористую кожу, как его тонкие белые пальцы перебирают буквы заглавия, спотыкаются, останавливаются на завитушках, будто бы вбирая в себя смысл каждого символа.
Подойдя к двери своей кельи, монах Симеон обнаружил, что она при-открыта. Обычно он плотно притворял дверь и потому удивился и даже по-чему-то испугался. Осторожно, тихонько ступая, Симеон взялся своими бе-лыми пальцами, которыми только что в своих иллюзиях впитывал аромат Письма Божьего, за краешек двери, потянул ее на себя; дверь не заскрипела, но молчаливо приоткрылась, и Симеон смог осторожно, бесшумно про-скользнуть в келью. Сначала в полумраке ничего необычного он не обнару-жил, лишь какую-то темную массу на лежанке.
Но постепенно – достаточно скоро – глаза его привыкли к темноте – и расширились от праведного негодования. Мальчик – Петюня – сидел на ложе монаха и, всматриваясь в распахнутую Книгу, занимался непотребным де-лом. Надо сказать, что Книга была снабжена уж очень красочными миниатю-рами, половина из которых представляла историю Адама и его двух жен, воссозданных неизвестным художником невероятно физиологично, с неис-тощимым озорством детали. Эти рисунки могли, действительно, навести на греховные мысли.
Видимо, монах издал какой-то звук – был то гнев или изумление – ибо ребенок поднял голову и, завидев Симеона, вскочил, опрокидывая книгу. Штанишки его спали, и монах увидел нижнюю часть его тела обнаженной, что усилило его смятение и ярость. Петюня наклонился, чтобы подтянуть штанишки, причем с лица его, по-детски непосредственного, не сходила рас-терянная улыбка. В этот момент Симеон ринулся вперед; он хотел как следу-ет покарать негодного шалопая – а для этого нужно было его поймать. Не ус-пев подтянуть штаны, мальчик спрыгнул с лежанки. Его причиндал болтался в разные стороны и белел в полумраке кельи.
Это было похоже на игру в салки – Симеон помнил, в эту игру он играл много лет назад, когда ходил в детсад «Родничок». Мальчики и девочки но-сились друг за дружкой, громко хохоча и перекрикиваясь; вначале игра шла по правилам, но чем дальше, тем хаотичнее она становилась, напоминая безудержное, истерическое веселье не совсем трезвых людей. Монах пытался поймать Петюню, он широко расставил руки и неловко шатался из стороны в сторону, а перед тем плотно закрыл дверь – чтобы мальчуган не мог улиз-нуть. Он бранил шалопая, страшил его гневом Господним и геенной огнен-ной, пытался в самых ярких красках объяснить, как нехорошо то, чем он только что занимался. Петюня не слушал монаха, он мотался из угла в угол, он был прыток и изворотлив, его причиндал, уменьшившись до предела, чуть высовывался из незастегнутых штанишек.
Победа была близка. Симеону удалось загнать Петюню в угол. Уверен-ный в своем превосходстве, он не спешил шлёпать мальчика, а, приосанив-шись, прочитал ему глубокомысленную лекцию о чистоте и греховности, о помыслах и действиях, о деяниях Божиих и кознях Диавольских. Петюня улыбался все так же потерянно. Тогда Симеон взял мальчика за руку, повер-нул к себе спиной и легонько шлёпнул. Он думал ударить его раза три-четыре – не больше. Наказания, насилие не входили в число любимых заня-тий монаха Симеона. Он часто наблюдал, как обитатели Степанчиково нака-зывают своих детей – эти дрожащие слезами глаза, покрасневшие носы, тря-сущиеся от страха ручонки лишь расстраивали его, и он всякий раз спешил избавить себя от этого зрелища.
Однако Петюня, видимо, слишком испугался, ибо внезапно рванулся из рук Симеона, поскользнулся и упал, суча ножками. Когда мальчик падал, мо-нах услышал характерный стук, будто треснула чашка, с преувеличенной си-лой поставленная на блюдце.
Тело мальчика вдруг стало мягким и податливым; ребенок растянулся на полу, а монах продолжал дергать его за одежду и выкрикивать что-то нра-воучительное. Внезапно он замер. Единственный луч света, пробивавшийся из маленького, забранного решеткой оконца у самого потолка, падал как раз на пространство, образованное треугольником из волос ребенка, подола рясы монаха и деревянной ножки лежака. Это светлое пятно будто бы разъединяло Петюню и Симеона; это был последний луч догоравшего солнца, и он высве-тил тоненькую струйку крови, что медленно ползла к краю рясы. Будто кор-розия, она поедала каменный пол и, драгоценно переливаясь, приближалась сдержанно, но неуклонно.
Симеон задрожал. Он наклонился и потряс мальчика, несколько раз произнес его имя, которое жалобно прозвучало в суровых, серых стенах ке-льи. Он перевернул Петюню и осмотрел его голову. Мальчик был мертв. Ви-сок был рассечен до кости ударом об угол лежака. Рубашечка задралась, а причиндал все еще задорно торчал из незастегнутых штанишек.
Мягкий, замораживающий прибой страха коснулся кожи монаха. Он убил! Он убил ребенка! Чудовищно! Странно, но внутри его головы словно кто-то слегка прикоснулся к тумблеру греховности. Он стал думать о том, как сокрыть следы преступления, содеянного хоть и не по умыслу, но все же содеянного. В семь часов кельи обходил отец Пётр – строгий, суровый ста-рец. Он следил за жизнью монахов и старался блюсти, как это ни банально прозвучит, моральный облик обители. Никто не должен знать о мальчике. Поэтому его надо спрятать, а ночью… Перед глазами Симеона все плыло, он совершал какие-то нелепые движения, что-то упало, луч медленно растаял, а вместе с ним и кровь… Симеон что-то разворачивал, сворачивал, складывал, укладывал, засовывал, подсовывал, подтыкал и затыкал. Он путался в рясе и чуть не падал. Борода его взъерошилась и смотрелась довольно смешно. Он заметал следы.
Словно в полусне, он засунул завернутое в простыню тело в узкую темную нишу между стеною и огромным сломанным сейфом, служившим ему за шкаф, и сел на лежанку. Так он сидел, а тем временем солнце опуска-лось в бушующее варево мрака, и сумерки шипяще вползали в серую теснину кельи. В семь часов в дверь кто-то постучал. Стук, будто заостренный кол, пронзил голову монаха. Дверь растворилась без приглашения, и на пороге, словно Каменный гость, вырос отец Пётр. Старикашка степенно осведомился о целесообразности и богоугодности проведенного дня. Не получив никакого ответа, он внимательно посмотрел на отца Симеона и озаботился, уж не слу-чилось ли чего. Симеон отрицательно повертел головой. Тогда, заинтересо-ванно выспрашивал отец Пётр, кажется, уместно будет испросить, каково са-мочувствие блаженнейшего собрата? Под градом камней, – загадочно ответствовал отец Симеон и, подняв голову, прибавил достаточно резко, что-бы отец Пётр уловил обидные для себя нотки: Спокойной ночи, брат. Поджав губы, посетитель удалился, громко шаркая отекшими ногами.
Безбожная боль не отпускала его. Глубокая ночь погрузила келью в кромешную темноту. Ему вдруг стало страшно. Он кожей чувствовал что-то из угла, в котором лежал странный сверток: жуткая, замораживающая энер-гия, словно жидкий азот, исходила оттуда и окутывала его ледяной патокой. Он спохватился, на ощупь добрался до покосившейся тумбочки, зажег тол-стую свечу, источавшую тонкий, слабый свет, отчего стало еще страшнее.
Он знал, что делать с телом, потому и ждал ночи. Симеон выглянул в коридор. Конечно, никого. Нужно будет лишь обойти сторожа у Николкиных врат да брата Онуфрия, что бьет молитвы на внутреннем дворике до полночи. Проще, чем облатку проглотить. И вот уж через полчаса, обливаясь потом и слегка подрагивая от ночной прохлады, отец Симеон стоял перед Лысым холмищем. Еще вчера он вбирал тут своей задней частью мудрость истлев-шего характерника, а сейчас знал – больше этому не повториться никогда. Ибо теперь поверх атамана будет лежать другое, недружелюбное существо…
Прошла неделя. Тянулись скучные, туманные дни. Отец Симеон не вы-ходил из ступора, он сильно похудел, побледнел больше обычного, и похо-дил теперь не на благородного странника Чайльд-Гарольда, а скорее на оживший труп из романа барона Олшеври. Пальцы не слушались его, губы непрестанно что-то шептали. Обитатели монастыря решили, что он болен. Отец Пётр, стремясь помочь болезному, задерживался в его келье дольше, чем у других; у колодца, в библиотеке, на конюшне ему постоянно попадался отец игумен. Он расспрашивал Симеона о болезни, о посещавших его мыс-лях, делился с монахом своими наблюдениями. И хотя в общем-то человек игумен был неплохой, не до него было теперь отцу Симеону. Ему все каза-лось, что из стен своей кельи он видит одинокую казацкую могилу, а с ее верхушки махает ему белой ручонкой окровавленный мальчик, из незастег-нутых штанишек которого упрямо топорщится соблазнительно съежившийся причиндал…
Петюню, конечно, искать никто не стал. Мало ли. Правда, монахи за-метили его отсутствие, но списать это можно было на множество вполне ве-роятных причин: в милицию угодил или в больницу, а может, в приют маль-чонку забрали. Кое-кто высказывал и спасительное предположение, что приняла его к себе какая-нибудь сердобольная семья, и сидит он теперь на мягкой кровати и жует вкусные ватрушки. Неизвестно. Что по этому поводу думали в Степанчиково – монах Симеон более не ходил в поселок, несмотря на то, что другие иноки ежедневно передавали ему приглашения от жителей.
Симеону стало чего-то не хватать. Он никак в толк не мог взять, чего; то, что он шептал, на самом деле было теми фразами, в непроизнесении ко-торых он себя теперь укорял. Он все повторял то, что мог бы сказать тем злополучным вечером Петюне. О рукоблудии, о Боге. Прав ли он был? Дей-ствительно ли мальчик совершил грех? И чего ему так недостает? Будто от-сутствует часть тела, и все время хочется хоть что-нибудь, да прилепить на место зияющей пустоты. Глаза Симеона стали нервно бегать, словно обыски-вая все и вся. Его уже не интересовали восходы и закаты. Он жил только днем. Поздно вставал и рано ложился. Обедал на скорую руку. Не ходил в церковь.
Но время брало свое. Как-то он все же решил сходить в Степанчиково. Он отправился в путь по разогретой на солнце сковороде степи, подсобляя себе посохом и комкая в исступленной неуверенности край холщовой сумы. Светило ослепительным слепым зрачком воткнулось в лицо, и Симеон уст-рашился. Навстречу ему шли мать и дочь. Девочка сосала петушка на палоч-ке; ее забавная мордашка вся лоснилась от липкой конфеты. Легкая юбчонка моталась из стороны в сторону на резком степном ветру и открывала строй-ные беленькие ножки, розовые трусики и крупную родинку на бедре. Девоч-ка посмотрела на монаха странным, взрослым взглядом, в котором не было ни радости от вкусной конфеты, ни обычной детской беспечности. Будто гром небесный поразил Симеона. Пройдя, словно в дурмане, еще несколько метров, он почувствовал неспособность идти дальше, развернулся и почти бегом – насколько позволяла длинная ряса – вернулся в монастырь. Он по-нял, что возжелал девочку, а еще понял, что не девочка то была вовсе, а Диа-вол во плоти, порешивший ввести его, Симеона, в искус и погубить бес-смертную душу.
В тот же день он уразумел, чего ему так не доставало. Исчезла Книга. Симеон всю келью вверх дном перевернул, да так ее и не нашел. Он даже вспотел от отчаяния. И вдруг ужасная мысль прожгла его мозг: Книга там, с мальчиком, он случайно закопал ее вместе с трупом. Как такое могло про-изойти! Да ведь он сам не понимал, что делает, взвалил тело на простыню на лежаке, а книга лежала там же, вот он скопом все свернул и засунул в нишу. Страшная ночь в мельчайших деталях предстала перед его взором. И словно гигантский, покрытый слизью червь откусил добрую половину его мозга. Туман вечной мглой покрыл его глаза. Симеон рухнул на свой бедный лежак и втиснул дрожащие ладони в лицо.
Он понял, что у него действительно серьезные проблемы, когда его от-кушенный мозг впервые посетила любопытная мысль: пойти на Лысое хол-мище и откопать Петюню. Он с изумлением и гневом отогнал ее от себя. Все чаще посещали его видения: розовые трусики, крупная родинка на бедре, су-сальный петушок.
Симеон никогда – даже в миру – не задумывался о продлении своего рода. Дети его не интересовали. Впрочем, это не означает, что он их вовсе не любил. Он, как и все, испытывал легкий сердечный трепет при виде обрадо-ванного детского личика, при звуке детского смеха – но не более. Разве могла эта едва тлеющая симпатия разгореться в полыхающее пламя? Однако с не-которых пор монах Симеон непрерывно думал о детях. Они, словно вши, по-стоянно копошились в его голове и, будто блохи, впивались в бледную кожу девственника.
А проблем становилось все больше. Мысль о том, чтобы откопать Пе-тюню, накрепко засела в голове Симеона. Он просто никак не мог решиться. Тем временем навестить отца Петра приехала старушка сестра с внуком - го-лубоглазым сорванцом лет семи по имени Витя. Этот Витя стал настоящей пыткой для Симеона. Он вечно попадался монаху под ноги, неожиданно по-являясь из-за угла, и всегда двусмысленно улыбался. Двусмысленно - воз-можно, лишь в представлении откушенного мозга отца Симеона. Другие мо-нахи думали, ничтоже сумняшеся, что ему полегчало, а на самом деле его охватила настоящая лихорадка, которая день ото дня становилась все ярост-нее и беспощадней. Пытаясь скрыться от Вити, Симеон уходил в поселок, где его поджидал еще больший кошмар – дети, дети на каждом углу! Возле каж-дого дома! Они играли, ели мороженое, заливисто смеялись, гуляли под руч-ку с родителями, справляли нужду под деревьями и у заборов, выгуливали домашних животных, катались на велосипедах…
Наконец настал тот день. Ночь была густа и холодна, луну закрыли тяжелые веки туч, лишь кое-где виднелись одинокие звезды. Симеону не спа-лось – от отчаяния он осушил полную кринку молока, достал из пыльного саквояжа зеркало и всматривался в свое изможденное отображение с длин-ными белыми усами от молока. Что-то стучало и вибрировало в висках. Ему было страшно, потому что он всегда боялся мертвых. Привычные ценности исказились, и в своем прежнем страхе он стал подозревать желание. Резко отбросив зеркало – оно отчаянно зазвенело, разбиваясь о каменную стену – Симеон взъерошил волосы и вышел из кельи. Стараясь не шуметь, как и в ту ночь, он достал из хозяйственного закута маленькую саперную лопатку, спрятал ее под рясу и, не выходя из тьмы на свет, покинул монастырь.
Степь бушевала мраком. Она уже не казалась голой и пустынной. Из густого ковыля выглядывали дрожащие тени потусторонних людей; небо тес-но накрыло степь и вдыхало из нее жизнь своей волнующейся плотью. Симеон не обращал на все это ни малейшего внимания. Хотя Лысого холми-ща все еще не было видно, он ощущал его всем своим телом, вглядываясь в далекий силуэт. Но вот могила и вправду показалась вдали. А на ней – ого-нек. болезненному взору Симеона почудилось, что на верхушке кургана сто-ит мальчик и светит в его сторону фонариком. Он удивился: зачем мальчиш-ке освещать ему путь? И тут же спохватился: откуда тут взяться живому ре-бенку? Еще раз взглянул на Лысое холмище. Ну, конечно же, там никого не было. Да и кто там мог быть, ночью, в холод, на этом проклятом месте, кото-рое даже цыгане обходили стороной? Симеон поспешно перекрестился и пробормотал «Отче наш». Небо заклокотало и пролилось мокротой дождя. Монаха это не остановило. Он двигался вперед.
Вот, наконец, и подножие кургана, поросшее колючей жимолостью. Монах начинает карабкаться вверх. Ночь приподнимает свои морщинистые веки, и желтая родинка луны вольготно вдавливает себя в седой гобелен без-жизненного неба. Мертвые колья растений впиваются в ладони и ступни, дождь стекает по груди и спине…
Добравшись до вершины, Симеон ощупал рясу и похолодел: лопатки, которую он захватил с собой, не было. Она, должно быть, выпала из-под ря-сы, когда он брел по степи. Тогда он опустился на колени и начал ковырять сухой грунт пальцами. Под ногти сразу же набились мелкие камешки, ладони вскоре исцарапались о жесткие комья. Белые пальцы монаха хищно вгрыза-лись в черное тело кургана.
Так он рыл где-то час. Он хорошо помнил, что закопал тело совсем не-глубоко; сверху должно было быть не более двадцати сантиметров земли. Но ничего не появлялось. Не следа простыни, мальчика, книги… Монах в отчая-нии принялся рыть другую яму, в полуметре от первой. Ничего. Третью… Прошло еще два часа. Еще немного – и появится солнце, нужно будет воз-вращаться в монастырь. На вершине кургана места хватило бы лишь для че-тырех ям, да и то с трудом, и когда он принимался рыть последнюю, четвер-тую, его обезумевший откушенный мозг точно знал: ничего не будет.
Степь далеко расстилалась горизонтами черного мира. Ее невидимые инфернальные твари мелкими шажочками взбирались на могилу. Воздух был наэлектризован присутствием. Симеон теперь не знал, что ему делать. Он спустился без особого труда вниз, и – грязный, оборванный, изможденный – потащился обратно. Он шел в монастырь точно так, как шесть часов назад шел к могиле. На полпути он споткнулся, опустил глаза: так и есть, саперская лопатка. Он машинально поднял ее и пошел дальше, даже не подумав при-прятать. Довольно странное зрелище представлял монах, бредущий по тем-но-серой, волнующейся степи в изорванной рясе и с лопатой в руке. Голова его подергивалась, борода, наполовину залепленная землей, моталась из сто-роны в сторону, словно в припадке эпилепсии…
Входя в монастырь, Симеон остановился под массивной аркой Никол-киных врат. Могло показаться, что он боится переступить порог обители Божьей. Какой-то приглушенный топот почудился ему в галерее, опоясы-вающей трапезную. Словно по наитию, будто кто направлял его шаги, дви-нулся он на звук. Решетчатые тени расчертили лицо монаха черными и се-рыми полосами. Он медленно ступал по дощатому полу, покачивая лопаткой. Вдруг рядом мелькнул белый силуэт. Ребенок, ребенок в белой пижаме. Это был Витя. Глаза его лучились странным зеленоватым огнем. Он остановился перед монахом и загадочно улыбнулся. Ручонками он поглаживал свое скры-тое от монаха пижамой щуплое тельце. Потом повернулся к Симеону спиной, наклонился и чуть приспустил штанишки. Повертев попкой, Витя натянул штанишки и отпрыгнул от Симеона на несколько шагов назад. Монах на мгновение остолбенел. Потом будто что-то взорвалось в его голове, забрыз-гав внутренние просторы откушенного разума липкой, смердящей кровью. Подняв лопатку, разинув в беззвучном оре рот, он бросился вперед, на Витю. Ребенок задорно рассмеялся и во всю прыть припустил по галерее. Он ока-зался резвее монаха. Кубарем скатившись с лестницы, он пересек двор и про-скользнул в неплотно притворенную дверь амбара. Монах последовал за ним. Вставало солнце, скоро должны были проснуться другие обитатели монасты-ря, а Витя и отец Симеон играли в кровавые прятки.
Безумно ворочая глазами, монах ворвался в амбар и, чутко прислуши-ваясь, стал медленно передвигаться по запутанному темному лабиринту из балок, бочек, труб, мотков кабеля, старых матрацев и прочего запасенного на авось добра. Где что скрипнет – и Симеон тут как тут. Так продолжалось примерно четверть часа.
Витя то появлялся перед самым носом монаха, кривляясь, показывая язык, то и дело стаскивая штанишки, то вдруг исчезал, указывая на свое при-сутствие легким скрипом или шорохом. Монаху было слишком тесно в про-ходах амбарного лабиринта, и он просто не успевал дотянуться до сорванца. Наконец в откушенном мозгу возникла коварная мысль. Ребенок не мог за ним наблюдать – это было бы слишком сложно в почти полной темноте, так что выходило, что Витя выскакивал наугад. А что, если притаиться и дож-даться, пока он не появится в очередной раз? Симеон так и поступил. Он втиснулся меж двух огромных, пахнущих смолой бочек и затих, иногда, впрочем, дабы мальчишка не догадался о его замысле, кидая то в ту, то в другую сторону подобранные с полу камешки и щепки. Легкий шум, созда-ваемый их падением, позволял думать, что в том или ином углу кто-то двига-ется.
Витя не замедлил появиться. Он шел крадучись, низко нагнув свою кудрявую головку и с опаской поглядывая по сторонам. Когда он поравнялся с бочками, отец Симеон шагнул из темноты и опустил лезвие лопаты на шею ребенка. Раздался громкий всхлип, а затем стук – это упала голова. Тело сва-лилось почти бесшумно. Немного постояв над тем, что ранее было мальчи-ком Витей, Симеон вышел из амбара.

Два часа спустя на оживленной трассе голосовал высокий свежевыбри-тый мужчина. Его никто не хотел брать, так как выглядел он в высшей мере странно. Измазанные краской широкие светло-серые шерстяные брюки меш-ковато висели на его, по всей видимости, очень худых ногах; бледные паль-цы ног сверкали нечищеным перламутром ногтей из разношенных вьетна-мок; из спортивной кофты еще советских времен по-цыплячьи жилисто торчала длинная шея; на плече болталась холщовая котомка, а между ног стоял старый, облезлый саквояж. Глаза бывший отец Симеон прикрыл жен-скими темными очками – женскими, потому что стащил их у спящей непро-будным мертвым сном сестры отца Петра.
Но вот остановился огромный «Манн» с надписью «Marlboro». Откры-лась дверца, и Симеон неуклюже, как-то кособоко взобрался в кабину. Двер-ца захлопнулась. На том месте, где стоял хитч-хайкер, виднелось красное пятно. Бывший отец Симеон направлялся в Москву, где много маленьких де-тей.
Саперская лопатка и окоченевшая детская голова с глухим стуком об-щались друг с другом в холщовой котомке. Скоро, очень скоро родится новая суперзвезда…
Март 2004
_________________
Si l'on se cache, celà ne veut-t-il pas dire que l'on a honte? (Maud Tabachnik)

[alexr-stein]

Ты стоишь у окна скрестив руки на груди и печально смотришь в даль, на панораму, что не хотя открывает окно.
Твои мыслши далеко, в чужой стране огня, куда не могут проникнуть слова, несущие ядовитый смысл мироздания. Ах! Как высоко ты хотел взлететь! Но глубине чужды рассуждения о снах.
Что ты видишь? Туман, или оковы цветов, что так нравятся тебе и которыми ты так стремишься украсить мир? Лепестки умирающей воли теперь радуют снег и пустые карнизы призрачных, никогда не реальных многоэтажек, злобных улиц! Алкоголь давно не будоражит твои мысли и питает сказки тела. Картины, что рисует жизнь, ты давно забраковал и уже утратил надежду получить что-то в замен пустой фальши и бессмысленному пороку ночи в прекрасной сказке реальности; нет больше логики и самонадеятельности! На что ты смотришь?
Кривизна зеркал отразит твою суть, которая испепеляет суицидные страти и хромированные идеи безрассудства похоти. Ветер кружит какой-то, чудом уцелевший лепесток и, ты даже не удивившись, ьсмотришь, как он плавно, разрывая воздух тонет в пучине улиц. Раз- и нет его, но память, всё-таки, исказит этот полёт и спроэцирует желания на тёплый камин. Хотя почему?
Огонь, который когда-то грел стены и проливал негу в эфир- улетучился! Остался лёгкий озноб и гнетущая пустота убранных со стен картин, накрытых белыми воздушными покрывалами кресел, диванов, давно опустевших стульев- лишь звенящая пустота и меланхолия веселятся в этой комнате.
Балконная дверь наглухо закрыта и запечетлевает срамную глбину бассейна, который обрёл маразм и истратил чистоту хлорированной, подкрашенной синькой, воды, о которой помнят хромированные поручни лесенок,- к котрым ты никогда не прикасался, когда он дарил жалкие слепки ряби на стене дома...
Теперь только туман искажает даль, которую невозможно прошить взглядом, а ты пытаешься! Теперь ты один. И веки медленно смыкаясь, чувствуют глубину печали и влагу жизни, которую променял давно. Но что так глупо и не естественно летят эти птицы? Одни вопросы, а ответов нет. Да и не зачем на них отвечать! На барном столике, который сиротливо притаился у окна: бутылка джина, лёд и не полный стакан лиловой жидкости, которая и не согреет тело, а лишь усугубит безразличие и меланхолию взгляда.
предательские тяжелые тучи грузно заслонили мёртвое сердце- звезду, призванную дарить радость и жизнь,- жизнь, которая много веков не обитает в этом доме. Тесненные чувства льющейся музыки мертвыми петлями приземисто окутывают власть твоих песплодных снов.
Тебе давно не снятся сны. Уже миллионы лет и сотни парсеков пространства ты не видишь их! Жалеть об этом?- Никогда! Темные провалы памяти лишь не на много отрывают от печали, заменяя сумбурные страсти бесплодными, сумасшедшими фантазии нереализованной морали забытья. Грезы утеряного счастья сочатся из ран повседневности, когда ты протягиваешь руку к столику, где в глубоком стакане джин растворил лёд и этот глоток только добавляет немного фальши во взгляд, не оставляя времени на размышления...
Финал пасмурного поиска утраты; разбившиеся слова и потерявшие магию чувства- вот, что осталось после погрома самоутверждения и грёз. Нега рассыпавшихся кандалов ударит в виски, отняв устои ночи и принципы чар утра. Хотя уже глубокий день... Часы замерли и больше не хотыт считать соблазн времени, ауру начинаний и происков страсти. Лишь далёкие призрачные голоса звенят в пустоте особняка, где твоя фигура так сиротливо украшает одинокую, холодную залу. Чары призрачной зимы отражают твой наполненный грустью взгляд и звук опустившегося стакана, отдает эхом бесконечного покоя.
Плавно опускаются на стол лепестки усохшей розы. Что-то украло нежную даль, что лелеяла мечты о Земле и о судьбе! Сгоревшие нервы злобного порока разрушают сюрреализм экстаза, который навеки покинул замерзшие стрелки часов и глухую белизну покрывал, поглотившую обстановку сознания.
Закат испепеляет небо, а ты пытаешься греть кровь одиночеством и льдом разбавленного джина. Игру ты просто понимал когда-то; слова выгравированные на заманчивой ауре стилета. А теперь? Всё повторяется опять в игре без правил замороченных фантазией и назойливых прелюдий вопросов-ответов. Спираль бренного понимания не прельщает своей живостью- только бессмыслица слов и противостояние в вечности любви и тени сомнения. Неужели улыбнулся игрушечной тайне?
Попытка разобраться в пренадлежности верха и низа- всегда оканчивается неудачей. Бежать от судббы!- Вот верный вариант существования, который давно опровергнут и не может нести понимание в надежду мечты!
Грёзы простора глубин заключил в себе последний луч света, который так подло и вероломно похитело небо клонящее закат, и, воспламеняющее каменным огнем свечи, горящие словно призраки на пустых стенах и не дающих свет, а мрак, разбавленный ложью ушедшего в пустоту дня.
Когда ты плакал? Бутылка джина уже на половину пуста, а тайны так и не разгаданы в каллейдоскопе судьбы и надвигающегося вечера, скрывающего твой безразличный взгляд. Даже зерк4ала на отражают интереьер, а только глубину неба, да и стольк с полуопустевшей бутылкой и вечным, кристально развратным льдом.
Пустота правды, отбросившей вуаль паранормальных свечей заставляет принять свою призрачность и эфимерность, посмевшей усомниться в устоях скуки и атлосной лжи. Заманчивую сладость мечты не повредит суета ушедшего дня, а лишь заставит твои уста улыбнуться, отвернутся от окна и подойти ко мне...

[Loft]

Исповедь пикирующего урода

Бывают в этой жизни такие люди - не похожие на других. Про них всегда говорят: "Все не как у людей". А что они могут сами о себе думать?

Вы думаете — я урод? Ошибаетесь. Я здоров, как бык, и нормален, как лабораторная крыса. Просто у меня крылья растут. Здоровые такие, с перьями. Я сперва за столбы цеплялся, урны опрокидывал, а потом ничего — складывать научился. Как гармошку. Раз — и никому не мешаю.

Но вы же знаете наших людей. Если кто не такой, как все, значит, его лечить надо. Я однажды в трамвай зашёл и старушку зацепил. Случайно. Хвостовым оперением. А народ как возмутился: ножками стучат, ручонками сучат, крылья заламывают... Ну и чего они добились? Плюнул я на их общественный транспорт. Прямо на крышу. Теперь бесплатно летаю. И удобно, и никто противным голоском не интересуется: “А почему у вас в билетике дырочка неправильно стоит?” А у меня всё правильно стоит. И анализы хорошие. И аппетит зверский. И как мужчина я очень даже в порядке.

А жена обижается. Говорит: “Я с тобой в одной постели располагаться не буду. Ты, когда увлекаешься, начинаешь крыльями хлопать и кукарекать. А я женщина серьёзная и не желаю, чтобы меня топтали. Я любви хочу. И вообще — лучше бы у тебя вместо крыльев что-нибудь полезное выросло...” Да что она в любви понимает? Любовь — это взрыв! Бац — и всё вверх ногами. А ей подавай высокие отношения. Вот я и поддаю. Как пикирующий бомбардировщик. Вышел на цель, поразил, развернулся - и на аэродром. И всё в полной тишине. Как рыба. Сдерживаюсь, чтобы не заклекотать. А мне, может, в моменты близости к цели петь хочется... Как буревестник. Но нет — клюв стисну и молчу. Чтобы всё, как у людей.

А ей всё равно не нравится. Когда я из гастронома, на бреющем, с авоськами прилетаю — её устраивает. А когда в постели на вираж захожу — не устраивает. И не надо. Я себе другую гусыню найду. Или эту... лебедь белую. Большую и пушистую. Такую, чтобы и в небе поддержала, и на земле борщом обогрела.

И пусть тогда все завидуют. Пусть из рогаток стреляют — имел я их всех в виду. Сверху вниз. Короткими очередями. Вон, бегают — маленькие, крохотные, микроскопические... Кричат, пальцами показывают. Эх, неохота клюв пачкать! Я лучше муху съем — она хоть и разносчик заразы, но летать умеет.

А эти, уроды бескрылые, пусть ползают и размножаются. В трамваях.
_________________
Вам со мной будет стыдно. Но не скучно.

[Loft]

Вопросы любви.

Тебе, конечно

Она (сосредоточенно вглядываясь в воду, вдруг): Ты найдешь мне ракушку?
Он (вздрагивает от неожиданности): Какую ракушку?
Она (задумчиво): Красивую?
Он (ворчливо): У тебя этих ракушек… Слушай, давай я все-таки научу тебя плавать? Будешь сама себе ракушки искать.
Она (передергивает плечами): Я не хочу плавать. Я не хочу искать. Я просто хочу ракушку. Красивую.
Он (почти по-настоящему сердится): Я найду тебе ракушку. Ты скажи, мне дальше рассказывать? Или тебе неинтересно уже?
Она (быстро-быстро трется щекой о его руку): Конечно, интересно. Извини, пожалуйста. Очень прекрасная история.
Он (вздохнув): Да? По-моему, так наоборот – ужасная. Потому что потом выяснилось, что она его все-таки действительно любила, просто мучила. А он к ней охладел. Совсем. Она долго страдала, а потом вышла замуж за гляциолога.
Она (глупым голосом): За кого?
Он (терпеливо): Гляциологи – это специалисты по ледникам.
Она (воодушевляясь): Ого. Мне это нравится. Интересно, это так случайно получилось?
Он (усмехаясь): Не думаю. Конечно, она хотела найти разгадку. Понять, что произошло...
Она (перебивает): А я знаю разгадку. Хочешь, расскажу?
Он (немного удивленно): Знаешь? Ну… расскажи, конечно.
Она (стукнув пяткой по волне): Только я с самого начала, чтобы было понятно. Хорошо?
Он (морщится, протирая очки от брызг): Хорошо.
Она (чешет левую бровь указательным пальцем, потягивается, сплевывает в воду и заваливается головой ему на плечо): Слушай.


Они жили на одной лестничной площадке, дверь к двери, балкон к балкону. С самого детства. Только звали их не Катя и Антон, например, и не Вадим и Ольга, и не Женя и не Саша, и не как-нибудь еще. А вовсе даже Каем и Гердой звали их.

И он ее ужасно любил. А она его не очень. То есть, вроде тоже любила, но у нее была еще куча дел поинтересней. Зато ей, конечно, нравилось, что он так к ней привязан. Он был такой милый! Только вот раздражал немножко иногда своей пылкостью и навязчивостью. Но, в общем, ничего. Хотя мог бы быть и поспокойнее.

Подружки Гердины губки поджимают, качают головами укоризненно. Ты бы помягче с ним, говорят. Парней хороших мало, где такого еще найдешь? Все при нем, да еще и любит больше жизни.

Герда на это только смеется. Любит, говорит. Любит, ага. Вот и проверим, как он меня любит, говорит. И идет в кино. И хорошо если с Маленькой Разбойницей, а то вовсе с Принцем. У которого, между прочим, тоже своя Принцесса есть. Хотя к делу это, конечно, не относится.

И, понятно, что когда с Маленькой Разбойницей, то это ничего, нормально, а вот когда с Принцем, то Кай, узнав об этом, тут же начинает мучаться. И мучается себе, мучается, изводится, сердце рвет напополам. Торчит на балконе часами, выглядывает, ждет-ждет-ждет.

Дождавшись, выбегает на лестничную площадку, чтобы встретить ее, когда Герда из лифта выходить будет.
- Ты опять? – мягко спрашивает Кай.
- Что я и что опять? – изогнув правую бровь, улыбается Герда.
- Ты знаешь – что, – с надрывом говорит Кай, чуть не плача. – Зачем ты так со мной? Ты же знаешь, что я ужасно тебя люблю!
- Господи, какой же ты зануда, - вздыхает Герда. - Любишь и люби себе на здоровье. Кто тебе мешает?
- Герда! – почти кричит Кай. – Ну, Герда же!
- Что ты орешь? Соседей перебудишь, – шипит Герда и уходит. Спать. Насыщенный был денек.
- Герда!.. – Кай всхлипывает, бормочет что-то жалобно-невразумительное и тоже уходит.

Только он, конечно, спать не будет, а будет бродить по квартире, пить вино, вспоминать все предыдущие разговоры, искать, где же он ошибся, думать, что же он опять сделал не так. Ведь все же было так хорошо, правда? Вчера, например, она приходила к нему за дрелью, полку надо было повесить. И Кай пошел, и повесил ей эту полку, а она его потом чаем поила с конфетами, и все было так здорово. Они полночи рассказывали друг другу смешное и хохотали как безумные. Ну, и вторую половину ночи тоже неплохо провели. А сегодня?.. Что же, что случилось сегодня?!

Вино обычно заканчивается к трем часам ночи. К четырем Кай начинает чувствовать, что он тоже скоро закончится. Он ходит кругами по комнате, вытирает пьяные слезы, нервно дергает плечами. К пяти утра вино выветривается, а Кай начинает звереть. Да что же это, думает Кай. Как она может так со мной? А я? Почему я позволяю ей так вести себя? Я мужчина или где, спрашивает себя Кай. И отвечает себе – мужчина! Бьет кулаком в стену, за которой спит ни в чем не повинная Гердина бабушка. Хватит! – кричит своему отражению в лицо. Хва-тит, - произносит по слогам, глядя на фотографию Герды. Поняла? Не буду больше тебя ждать, не буду больше перед тобой унижаться, не буду тебя любить, не буду, не буду, не буду … Твердо.

А в шесть утра усталый Кай тихонько выходит на лестничную площадку и прикрепляет к двери Герды записку. Это такая традиция, появившаяся чуть ли не с первых дней их знакомства – он каждый день пишет ей записку-с-добрым-утром и пришпиливает кнопкой к мягкой обивке двери. Если пересчитать проколы, оставленные острием, можно почти точно узнать, сколько дней Кай любит Герду. За все время он не больше десяти раз пропустил ритуал. И в каждый из этих разов Герда говорила его двери «Наконец-то образумился», а потом весь день ходила убитая.

Но обычно бывает так: в восемь Герда выходит, не глядя срывает листок и с привычно-притворным вздохом засовывает в сумочку.
- Всю обшивку испортил, дурак, - громко сообщает она двери Кая, а потом, спустившись на два пролета вниз, оглядывается и вынимает записку. Читает, улыбается и аккуратно укладывает ее в ежедневник, а вечером – в специальную коробку, о существовании которой Кай, конечно, даже не догадывается.

Так вот они и жили. Герда мучила Кая, а Кай терпеливо ее любил. Иногда, правда, срывался по-настоящему, и они ссорились навсегда. А потом, часа через четыре или, на худой конец, на следующий день, Кай приходил к Герде и просил прощения. Кто был прав, кто виноват, никого не волновало. Главное – вернуть все на свои места.


На Новый год Кая и Герду пригласили на вечеринку. Она предполагалась шумной, пьяной и веселой. И она такой получилась. Ну, почти.
Тридцать первое не задалось с самого утра, если честно. Даже с ночи еще. Потому что Герда была на корпоративной вечеринке, вернулась очень поздно и очень пьяная. А Каю как раз пришло время срываться. Он и сорвался. И они поругались. В принципе, неинтересно подробно рассказывать, но вели они себя крайне некрасиво. Оба.

Поэтому на вечеринку пришли вместе, но по отдельности. И с плохим настроением боролись тоже каждый сам по себе.
Герда танцевала со всеми подряд, флиртовала на все стороны, громко смеялась и была совершенно прекрасна.
А Кай сидел в углу и мрачно напивался. Время от времени к нему подходили друзья и говорили что-нибудь ободряющее. Плюнь, говорили. Пойдем потанцуем, говорили. Хватит пить, говорили. Кай только отмахивался от них. Ему было не до того: он смотрел на Герду.

Кай смотрел на Герду.
А Герда танцевала.
Кай плакал про себя.
А Герда хохотала.
Кай скрипел зубами.
А Герда… Герда взяла вдруг и поцеловала какого-то парня.

И вот тут Кай, конечно, не выдержал. Он раздавил бокал, из которого пил. Он подошел к Герде. Он сказал ей много ласковых слов. И еще немножко неласковых. А потом взял ее за руку и попытался увести. Грубо получилось.
Так грубо, что она от неожиданности врезала ему по лицу. Первый раз в жизни.
И сказала «Уйди». Совершенно искренне.
В этот момент в Кае что-то сломалось. Сломалось, и стало очень больно. Он дернулся, выбежал из дома, и без сил совершенно от боли и горя упал. И заплакал.


А потом пришла женщина. Кай не видел, откуда она появилась, просто появилась и все. Ниоткуда практически. Красивая такая, высокая. Вся в белом. Настоящая Снежная Королева. Улыбается только по-доброму, а не как та, сказочная. Хорошо так, сочувственно. Говорит:
- Здравствуй, бедный мальчик Кай.
А он на нее смотрит и спрашивает.
- Откуда вы знаете, как меня зовут?
- Я все знаю, - смеется. – Что, не любит тебя Герда?
- Не любит, - плачет Кай.
- Глупая девочка, - качает головой Снежная Королева. – Ой, глупая. Зачем она тебе такая нужна?
- Люблю, - говорит Кай. – Не могу уже больше… а все равно – люблю!
- Не можешь? – вдруг строго спрашивает Снежная Королева.
- Не могу! – кричит Кай и тут же сворачивается от боли.
- Печальное зрелище, - усмехается Снежная Королева. – Помощь нужна?
- Помощь? – грустно переспрашивает Кай. - А вы можете мне помочь?..
- Могу.
Тут у Кая зачем-то вдруг проснулась подозрительность, может, вспомнил чего. Спрашивает:
- А что я вам за это буду должен?
Снежная Королева смеется. Хохочет почти как Герда.
- Ой, глупый! – говорит. - Ничего ты мне не будешь должен. Слово «вечность» и без тебя есть кому собирать. Ну? Решайся.
- И не будет больше болеть? – до него, кажется, дошло, что это не шутка.
- Не будет, - ласково улыбается она.
- Хорошо, - тихо говорит Кай. – Пожалуйста.
- Хорошо, - так же тихо отвечает Снежная Королева. – Пожалуйста.


Через час в доме, где была вечеринка, кто-то поинтересовался, куда делся Кай. И все спохватились, засуетились и стали его искать. Долго искали, в доме не нашли, на улицу выбежали. Даже Герда и та выскочила, хотя и злая на Кая была невозможно. Просто, ну вдруг он жизнь самоубийством кончил, нехорошо получится, если она в этот момент целоваться будет.

На улице было очень-очень холодно, жуткий совершенно мороз, и снега навалило. А в снегу, гляди-ка, Кай спит. Калачиком свернулся, ладонь под щеку подсунул, как малыши в детском саду. Уютный такой, словно на собственном диване, а не в сугробе. И вроде все в порядке, только все равно все жутко перепугались, потому что был он в одной футболке и джинсах. Даже без ботинок. Это в снегу-то!

А когда его разбудили и подняли, стало видно, что под ним-то как раз снега и нет. И льда тоже. Все растаяло. Вокруг была зима, а там, где он спал – трава проросла.
- Вы видели? – спросил кто-то.
Но никто не ответил, не до того было. Хотя, конечно, видели.

И Герда тоже видела. Она еще долго стояла и смотрела на то место, где спал Кай, на травинки. О чем думала – неизвестно.
И о чем говорила с Каем, когда все-таки вернулась в дом, тоже никто не знает. Но ушла она после этого очень быстро, и достоверно известно, что утром первого января ее бабушка проснулась и долго стояла в коридоре, прислушиваясь к рыданиям любимой внучки, и ужасно переживая от того, что никак и ничем не может помочь – Герда никогда не делилась с ней личным и сердечным, а прямые вопросы бабушке не позволяла задавать врожденная щепетильность.

Она (снова шлепая пяткой по воде): Снежная Королева выполнила свое обещание, сделала так, что Кай заснул в снегу и ему перестало быть больно. Потому что сердце у него превратилось в кусочек льда, отдав все, что в нем было, земле. Там, кстати, до сих пор на этом месте снег тает. Везде лежит себе и лежит, а там – фигушки. Падает и сразу же все. И трава всегда. Так-то. А Герда поплакала-поплакала, да и вышла себе замуж за этого… как его?..
Он (терпеливо): Гляциолога.
Она (поморщившись): Ну да. За него. Думала, что специалист по льдам в этом всем разберется. Глупая… Во-первых, не разберется, конечно. А во-вторых, кто же собственными руками будет сопернику помогать, да? Да. (молчит) Вот и все. Конец истории.
Он (недоуменно и слегка обиженно): Так. Ну и что? Это разгадка?.. Кроме того, я тебе рассказывал правду, а у тебя получилась сказка.
Она (огрызается и отодвигается): И у меня – правда. Ничем не хуже твоей.
Он (смеется): Интересно, милая. По-твоему, выходит, что Снежная Королева существует на самом деле?
Она (упрямо): Ну, по-твоему же, любовь существует. Если это так, то почему бы Снежной Королеве не быть?
Он (удивленно): Э. Погоди, любовь – есть. Это… эээ… объективная реальность.
Она (прищуривается на заходящее солнце): Да ну?
Он (не уловив иронии): Ну да. (спохватившись, укоризненно) Ты что, не веришь в любовь?
Она (серьезно): Не-а. Во всяком случае, не больше, чем в Снежную Королеву.
Он (ошеломленно молчит, потом спрашивает с легким недоумением): Погоди… а мы? Если ты не веришь в любовь, как же ты можешь любить меня?
Она (словно опомнившись, торопливо): Извини, я пошутила. Я верю. Конечно, верю. Конечно, могу. Конечно, люблю.
Он (целует ее куда-то за ухо): Смешная ты. Хорошая моя девочка. (смеется) А сказка у тебя все-таки получилась плохая.
Она (отвернувшись от него, легко): Плохая, так плохая. Пусть ее уже... Ты лучше скажи, найдешь мне ракушку? Красивую.
Он (вздыхает и улыбается): Найду-найду. Самую красивую.

Он снимает очки, с места соскальзывает в теплую воду и уходит на дно. Искать самую красивую ракушку.
Она еще раз жмурится на закат, задумчиво глядит на его отражение в волнах и тихо говорит:
- Люблю… Конечно, люблю. Разве не для этого я тебя придумала?..


…Затем выключает компьютер и идет на кухню заваривать чай. Пока чайник шумит прибоем, она смотрит в утреннее окно и думает. И почему в этом году нету снега, думает она, такая отвратительная зима. Совершенно отвратительная.
_________________
Вам со мной будет стыдно. Но не скучно.

[Loft]

Человек, который многого не умел

Он очень многого не умел, но зато он умел зажигать звезды. Ведь самые красивые и яркие звезды иногда гаснут, а если однажды вечером мы не увидим на небе звезд, нам станет немного грустно... А он зажигал звезды очень умело, и это его утешало. Кто-то должен заниматься и этой работой, кто-то должен мерзнуть, разыскивая в облаках космической пыли погасшую звезду, а потом обжигаться, разжигая ее огоньками пламени, принесенными от других звезд, горячих и сильных. Что и говорить, это была трудная работа, и он долго мирился с тем, что многого не умеет. Но однажды, когда звезды вели себя поспокойнее, он решил отдохнуть. Спустился на Землю, прошел по мягкой траве (это был городской парк), посмотрел на всякий случай на небо... Звезды ободряюще подмигнули сверху, и он успокоился. Сделал еще несколько шагов - и увидел Друга.
- Ты похож на звезду, - сказал он. - Ты лучше всех звезд.
Друг очень удивился. Никто и никогда не говорил ему таких слов. "Ты симпатяга", - говорил один. "Я от тебя тащусь", - сказывал другой. А третий, самый романтичный из всех, обещал увезти его к синему морю, по которому плавает белый парусник...
- Ты лучше всех звезд, - повторил он. И Друг не смог ответить, что это не так.
Маленький домик на окраине города показался ему самым чудесным дворцом во Вселенной. Ведь они были там вдвоем...
- Хочешь, я расскажу тебе про звезды? - шептал он. - Про Фомальгаут, лохматый, похожий на оранжевого котенка, про Вегу, синеватую и обжигающую, словно кусочек раскаленного льда, про Сириус, сплетенный, словно гирлянда, из трех звезд... Но ты лучше всех звезд...
- Говори, говори, - просил Друг, ловя кончики его пальцев, горячих, как пламя...
- Я расскажу тебе про все звезды, про большие и маленькие, про те, у которых есть громкие имена, и про те, которые имеют лишь скромные цифры в каталоге... Но ты лучше всех звезд...
- Говори...
- Полярная Звезда рассказала мне о путешествиях и путешественниках, о грохоте морских волн и свисте холодных вьюг Арктики, о парусах, звенящих от ударов ветров... Тебе никогда не будет грустно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты лучше всех звезд...
- Говори...
- Альтаир и Хамаль рассказали мне об ученых и полководцах, о тайнах Востока, о забытых искусствах и древних науках... Тебе никогда не будет больно, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты лучше всех звезд...
- Говори...
- Звезда Барнада рассказала мне про первые звездные корабли, мчащиеся сквозь космический холод, про стон сминаемого метеором металла, про долгие годы в стальных стенах и первые мгновения в чужих, опасных и тревожных мирах... Тебе никогда не будет одиноко, когда я буду рядом. Только будь со мной, ведь ты лучше всех звезд...
Друг вздохнул, пытаясь вырваться из плена его слов. И спросил:
- А что ты умеешь?
Он вздрогнул, но не пал духом.
- Посмотри в окно.
Миг и в черной пустоте вспыхнула звезда. Она была так далеко, что казалась точкой, но он знал, что это самая красивая звезда в мире (не считая, конечно, той, что прижалась к его плечу). Тысяча планет кружилась вокруг звезды в невозможном, невероятном танце, и на каждой планете цвели сады и шумели моря, и красивые люди купались в теплых озерах, и волшебные птицы пели негромкие песни, и хрустальные водопады звенели на сверкающих самоцветами камнях...
- Звездочка в небе... - сказал Друг. - Кажется ее раньше не было, но впрочем, я не уверен... А что ты умеешь делать?
И он ничего не ответил.
- Как же мы будем жить, - вслух рассуждал Друг. - В этом старом домике, где даже газовой плиты нет... А ты совсем ничего не умеешь делать...
- Я научусь, - почти закричал он. - Обязательно! Только поверь мне! И Друг поверил.
Он больше не зажигает звезды. Он многое научился делать. Иногда, когда он выходит на балкон, ему на мгновение становится грустно, и он боится посмотреть на небо. Но звезд не становится меньше. Теперь их зажигает кто-то другой, и неплохо зажигает...

Он говорит, что счастлив, и я в это верю. Утром, когда Друг еще спит, он идет на кухню, и молча становится у плиты. Плита не подключена ни к каким баллонам, просто в ней горят две маленькие звезды, его подарок Другу. Одна яркая, белая, шипящая, как электросварка, и плюющаяся протуберанцами, очень горячая. Чайник на ней закипает за полторы минуты. Вторая тихая, спокойная, похожая на комок красной ваты, в который воткнули лампочку. На ней удобно подогревать вчерашний суп и котлеты из холодильника.
И самое страшное то, что он действительно счастлив.
_________________
Вам со мной будет стыдно. Но не скучно.